Владимир Карпов: Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

Я сам чувствую — пишу не с той серьезностью, какой требуют события. Сейчас их трагичность видится мне более ясно, но тогда я воспринимал именно так. Почему? Возможно, потому, что был по-молодому неискушенным и прямолинейность нередко принимал за признак преданности делу.

Но жизнь была куда сложнее.

Судьба наказывает тех, кому жизнь кажется проще, чем она есть. Мы дали своему новому знакомому старенький «смит-вессон», помогли вступить в отряд Блина. Бросив все, что имел, захватив с собой жену, он пристроился к отрядному обозу. Однако с половины дороги переменил решение и отослал жену назад — ничего не случится, пусть рожает в своем доме. И, как нужно было ожидать, ее уже на околице перехватили полицейские. Надругавшись, притащили умирать к воротам родного дома.

А сейчас несколько слов о себе.

Сам факт, что твою землю топчут пришельцы, вызывал у меня боль. Издевательство же гитлеровцев над привычными формами жизни прямо мучило. Около Слободы вместе с нами попало в окружение и было разбито Лепельское минометное училище, и я уже тогда припрятал для себя пистолет, карабин, гранаты. Не позабыл и о бинокле, планшете, широком ремне с портупеей. И вообще многое тогда начинал сам, кустарно, если так можно сказать. Но как стало ясно сейчас, я смутно представлял и опасность, угрожающую стране, и борьбу, разгоравшуюся вокруг. Да, помнится, очень подмывало заявить о себе так, чтоб сразу изменились и собственная судьба и судьба семьи. Заявить громко — взорвать комендатуру, уничтожить районных верховодов. Сообщив свои намерения Короткину — ко мне в Слободу по ночам часто приходили с заданиями партизаны, — я подыскивал работу в Шумилине и стал наезжать туда на велосипеде — до местечка было километров десять, Но вскоре надо мной нависла угроза ареста: знакомства, которые я заводил, да и то, что жил за горами, за лесами, насторожили полицию безопасности, и мне пришлось отказаться от своих замыслов и уйти в партизаны.

Семена Михайловича Короткина, как довоенного секретаря райкома партии, уважали все. Ему верили, ему без колебаний вручали свою судьбу. И когда я пришел в Зуи, то буквально на второй день попросился на задание: связи, приобретенные мной в местечке, надо было все же использовать. Правда, слушая, Семен Михайлович долго смотрел мимо меня — думал, однако наконец кивнул, как показалось — лбом.

В помощь мне дали спокойного, рабочей закалки уральца, который перед войной секретарствовал в парткоме прославленного Березинского комбината, — Леонида Политаева, почти одновременно со мной пришедшего в отряд. Мы двинулись в путь.

Из людей, с которыми я успел познакомиться в местечке, мы выбрали двух — Петра Шаройку, бывшего курсанта Лепельского минометного училища, о котором я уже вспоминал, и главврача районной больницы.

Отец и мачеха Петра жили в деревне, что чуть ли не вплотную примыкала к Шумилину. И вот после того, когда училище перестало существовать, парень приплелся домой, в отцовскую избу, стоявшую в конце деревни, недалеко от зеленой гребли, за которой поднимался лес. Чтобы легализоваться, устроился на работу на Шумилинскую биржу труда, где стал ведать мобилизацией подвод. Молодость била в нем ключом, и, несмотря ни на что, он оставался ясноглазым и, как представляется сейчас, кудрявым.

— Этот сможет! — согласился Леонид, провожая глазами стройную фигуру парня, уходившего от нас после встречи. — Подъедет к комендатуре, выдавит стекло в окне, бросит подарочек… и поминай как звали! Тем более сейчас как раз гонят подводы на ремонт шоссе. А если что, прикроем…

Как ни удивительно, бывший офицер-минометчик понятия не имел о противотанковых гранатах. Пришлось в том же Тошнике проводить репетиции. Особенно поражало Петра то, что брошенная граната взрывалась мгновенно, как только касалась какого-либо предмета. Удивляло: как она, такая тяжелая, не давала осколков? Вся ее сила заключалась во взрывной волне, которая убивала людей, рвала металл.

Молодости сопутствует мужество. Но, возможно, никто и ничто — если только вдуматься — так не жалеет себя, как та же молодость. Когда Петр забывал бриться, над губами и на щеках у него еще белел, вихрился пушок. Он любил лес, небо, отца. Говоря о родине, умилялся, замолкал и откашливался.

Чтобы застраховать его от привычного с детства, которое может сделать человека сентиментальным, мы запретили ему в тот день ночевать дома и посоветовали переспать в гумне. Но он, скорее всего из гордости, не послушался нас. А возможно, захотел проститься с домом. И, разумеется, лежа в постели, долго ворочался, вздыхал, шарил под подушкой, где лежал у него пистолет. |