Владимир Карпов - Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

Отец же, как назавтра сообщили нам сельчане, замечал таинственные отлучки сына, изменения в его настроении. А увидев, как тот томится в постели, не сомкнул глаз и сам и, дождавшись, когда сын выбился из сил и уснул, вытащил из-под подушки пистолет, ахнул и разбудил жену. Через час старик уже шагал в казарму железнодорожной охраны, находившуюся на другом конце деревни, надеясь — покорностью, признанием спасет Петра. А еще через час, на заре, из местечка примчались гестаповцы, как называли обычно сотрудников СД и полиции безопасности. Они связали парня и, заставив старика запрячь лошадь в телегу, на которой Петр и собирался ехать выполнять приговор, швырнули прямо на голые доски, лицом вниз…

Чтобы немцы не успели разгадать, что нам нужно, и не приняли мер, мы на другой же день вызвали на явку главного врача Шумилинской больницы, военного эскулапа из окруженцев, попросив приехать вместе с женой, — пусть поездка выглядит и как визит к больному, и как прогулка.

Они прикатили к нам на один из казекавских хуторов. Он в прорезиненном плаще с башлыком, она, как настоящий грибник, с корзиной, ножом, в простеньком ситцевом платьице, в сером пыльнике и кокетливо завязанном кровелькой платке в крупный синий горошек. Ловко соскочив с телеги, врач привязал лошадь к пряслу, взял докторский саквояжик под руку и, улыбаясь жене, помог ей слезть с телеги. С застывшей усмешкой послал по грибы в недалекий березнячок, приказав быть на виду.

Не мешкая мы зашли в чистую половину избы, сели за стол. Без лишних слов выложили ему задание — любыми средствами уничтожить районную верхушку.

Он, наверное, ожидал всего, но только не этого, хотя остался спокойным и как смотрел в окно, так и продолжал смотреть. Сказалась профессиональная выдержка: врачу часто приходится решать, как вести себя — говорить правду, полуправду или лгать. Но я все-таки заметил: глаза его стали зыбкими, и он смотрел уже в окно не только чтобы следить за женой.

Полнясь еще вчерашним гневом, я наступил под столом на Ленину ногу и решительно положил ладонь на стол.

— Вы беспокоитесь за супругу? Тогда давайте мы возьмем ее с собой. А вы в местечке пустите слух, что она уехала к своим.

В какой-то неимоверно краткий миг глаза у него наполнились слезами.

— К своим? — простонал он. Меня передернуло.

— Чего это вы? Может быть, боитесь сжечь мосты за собой? Тогда скажите прямо.

— Нет-нет! Я даю вам слово…

Леня не поддержал меня, и операция, как оно скорее всего должно было произойти, сорвалась. Но мне вспомнилось все это вот почему. Глядя вслед отдалявшемуся эскулапу, который торопливо дергал вожжами, я почему-то совсем не думал о его жене, как вообще не думал, можно ли насильно сделать человека героем… Леня сделал правильно: непосильное задание — беда и для дела, и для человека, на чьи плечи взвалили такую ношу. Но разве можно — и это открылось мне, — чтобы каждый выбирал себе дело сам и по своим силам? Разве Родина не имеет права, особенно в тяжелую для себя минуту, послать на смерть каждого — иди и умри? Тем более при таких условиях — выполни или умри!

Не знаю, догадывался ли о моих мыслях и переживаниях Семен Михайлович Короткий. По-моему, да. Ибо после разговора со мной по его представлению я был включен в группу разведчиков-связных и назначен заместителем командира.

Минщина!

Она встретила нас холмистыми борами, грибным запахом (боровики, помнится, попадались до самого конца октября), запахом смолы-живицы. Встретила побуревшими полями, непривычно изрезанными, правда, не межами, а бороздами на узкие полоски, отчего было очень горько. Березовыми рощами и осиновыми перелесками, что наливались багрянцем. Встретила лесными, еще не осенними дорогами, колеи которых только в низинах наполняла вода, чистыми-чистыми лужами в мураве. Болотами и болотцами, в которых немного прибавилось тихой воды и которые с берегов заросли лозой, а дальше редкими карликовыми сосенками.

Большие, при гравийках и шоссе, деревни мы обходили — там были волостные управы. Туда наезжали за всякими продуктами и хлебом зондеркоманды. В некоторых же обосновывались гарнизоны, и переоборудованные в казармы школы были обсыпаны землею, опутаны колючей проволокой.

Колючая проволока перегораживала подходы и к мостам на шоссейных дорогах, где в самых неожиданных местах выросли дзоты и пулеметные гнезда.

Страхуясь от неожиданных нападений, немцы начали вырубать лес, подходивший к дорогам ближе, чем на сто метров. Сами ставили засады в карьерах, у когда-то заготовленных камней.