Михаил Яворский - Поцелуй льва

Эта статуя была настоящим горем. Уверен, что не один ученик вспоминал её «незлым» словом. Лично я не раз проклинал её. Один раз, опаздывая на урок, заспанный мальчик наткнулся на неё головой и разбил себе лоб ― след до сих пор видно. Его строго проучили за отсутствие внимания к вождю, ведь это была статуя Сталина, строителя счастливого будущего. Её установили в вестибюле по случаю первой годовщины освобождения. Сталин был изображён в обычной позе ― высокий, в тяжёлых ботинках, правая рука за отворотом френча, на лице улыбка с хитрецой, как и на всех его портретах, что висели в кабинетах, магазинах, на площадях, в классах.

Я стоял на улице с закрытыми глазами и ветер облеплял моё лицо хлопьями снега.

Вдруг мне в голову попали снежком. Оглянувшись, я увидел за пеленой снега Богдана.

― Сыграем в шахматы? ― спросил он, пытаясь перекричать ветер.

Именно этого я и ждал.

Вскоре мы сидели в его комнате один напротив другого. Между нами на маленьком столике стояла шахматная доска. Я играл белыми, а он ― чёрными фигурами.

Я должен был начинать, но что-то меня удерживало. Всегда первыми ходят белые, такое их преимущество. Именно этот ход определяет развитие игры. Но я колебался…

Мы вроде и хотели играть, но сидели молча и отрешённо, словно не интересовались ни шахматами, ни друг другом. Наконец, не отводя взгляда от шахматной доски, Богдан нарушил тишину:

― Ты думаешь, что фигуры сами ходят? ― Он сказал это лаконично, высказывая так своё неудовольствие.

― Почему бы тебе не сделать первый ход? ― предложил я.

― Это твой ход! ― отрубил он, поднимаясь.

Вставая, он зацепил столик коленом и шахматы посыпались на пол. На доске каким-то чудом остались две фигуры ― чёрный и белый короли.

Наконец наши взгляды встретились. Никогда мы не ощущали теснее связи. Всё было понятно.

― Когда Боцва тебя вызывала?

― Две недели назад. А тебя?

― За неделю перед тобой.

Мы перешли на шёпот… обоим стало страшно оттого, что выходило из наших уст. И хотя в комнате больше никого не было, мы всё время оглядывались, чтобы убедиться, что доносчики Боцвы не читают по нашим губам. Уверенные, мы отважились на первый ход.

Прошло пять дней.

Наш школьный уборщик только-что пошел отдыхать. Он проживал один в небольшой комнате в правом крыле школы. Уборщик постоянно бродил по зданию ― убирал в классах, залах, туалетах. Он был в годах, говорили, что ему под семьдесят, но понимал нас, учеников, лучше, чем учителя.

Часто подсказывал нам, как ладить с неприступными учителями, или как убедительно объяснить прогул. Мы любили его, потому что доверяли.

Но сегодня, чтобы выполнить наш замысел, мы с Богданом должны были его перехитрить. Незаметно мы проскользнули в школу вечером перед тем, как он закрыл входные двери. Потом притаились в подвале под его комнатой. Мы слышали, как он пришёл к себе, включил радио, поел, слил в туалете воду и лёг в кровать.

Когда он захрапел, мы поднялись из подвала по лестнице, которая вела на первый этаж. Оттуда узкими коридорчиками направились к главному коридору, вдоль которого расположились классы, и пройдя его, мы очутились в вестибюле.

Вот она ― статуя Сталина.

Она стояла на возвышении среди вестибюля, и смотрела на нас. Она была вдвое больше от натуральных размеров и, казалось, сделана из монолитного куска белого мрамора, хотя на самом деле была вылита из гипса.

Сейчас в слабом свете из улицы она казалась одиноким великаном. Если бы она ожила, то наверно требовала бы от нас букет цветов ― в газетах и фильмах Сталина всегда окружали дети и розы. Когда-то он, наверно, тоже был ребёнком, но сейчас, глядя на статую, мы в этом сомневались.

По радио про него говорили как о любящем отца, нашем освободителе, но за той добродушной улыбкой прятался диктатор.

Как жаль! Он начинал с низов ― сын портного, учился на священника, а стал Главным вождём, святым покровителем доносчиков.

Мы с Богданом часто раздумывали, как ему противостоять. Мы обмозговали множество возможностей. Ручная граната была бы, конечно, наилучшим вариантом, но мы не могли её достать. Поэтому мы сейчас стояли перед ним с двумя бутылками фиолетового чернила в руках.

Это было торжественное мгновение. Мы встретились взглядами и кивнули один другому головой: обе бутылки очутились на статуе ― моя на голове, а Богдана на животе.

Испугавшись звука разбитого стекла, мы на мгновение замерли. Я даже боялся глянуть на статую. Но по дороге к вестибюлю мы обернулись. Смертельно раненое чудовище истекало кровью.