Аркадий Первенцев - Кочубей

— Так по какому праву он людей мутит, га? Спокойной жизни не дает никому. Генерал, а от урядника своего бегает, як заяц.

— Запишите и меня, — просили Роя, — станицы Беломечетской.

— Запишите, товарищ, нас, Суворовской станицы… трех братов казаков. Хай ему бес, проклятой Шкуре, раз он такой.

Широко раздвигались пленные, уступая дорогу Кочубею. На перепавших лошадях подъехали Михайлов, Батышев и несколько командиров. Шумно спешились. Кочубей, обрадованный, быстро подошел к Михайлову и, крепко расцеловав, поздравил его и прибывших с ним с боевым успехом.

По пути к месту сбора они скупо поговорили о сегодняшнем бое, как о чем-то незначительном. Кочубей опять перешел на тему о трусливом генерале и беспокойном уряднике.

Рой отстал и, найдя школу, превращенную в лазарет, направился в сопровождении санитара к раненой сестре.

Наталья лежала на полу, на соломенном матраце, прикрытая желтоватой простыней из грубой бязи. Лицо ее было бледно и прозрачно. В углу класса, отведенного раненой, громоздились парты, на стенах висели обрывки учебных плакатов, наивные гербарии школьников и убранные пыльной сухой зеленью небольшие портреты Пушкина и Гоголя. Окно было открыто. Во дворе школы чадила походная кухня. Бегали санитары в окровавленных халатах, на траве, под серебристыми тополями, вытянулась плотная шеренга трупов, и возле них десятка два спешенных казаков-кочубеевцев ели дыни, со смехом перекидываясь корками и дынной сердцевиной. Гоголь насмешливо поглядывал в окно, и ветерок шевелил мертвые листья, увенчавшие его голову.

Возле Натальи сидели две старухи казачки. Когда Рой подошел, они встали и, шепча слова соболезнования, отошли.

Рой присел возле раненой. Он чувствовал необъяснимую неловкость. Спрашивать о состоянии здоровья — глупо, рассказывать о бое — утомительно, и, вероятно, вот эти две старухи сообщили ей уже обо всем.

— Поправляйтесь , — сказал он , — мы постараемся сносно обставить вам комнату… Кровать, белье, сиделок.

Наталья повернула голову и указала глазами на тяжелую капитальную дверь. Стоны, болезненные крики и ругательства явственно доносились из-за нее.

— Им лучше помогите. У меня и так присохнет, — прошептала Наталья и попросила: — Рыжего адъютанта больше не присылайте.

— Вам что-нибудь надо? — поднимаясь, спросил Рой, все еще испытывая неловкость.

— Кажись, ничего. Хотя… — она приоткрыла глаза и оживилась, — пришлите книжечку почитать. Только не толстую… с картинками… — Она немного подумала и несколько смущенно добавила: — Чего-нибудь про нас. Похожее. Берущее за сердце…

Обходя лазарет и беседуя с бойцами, начальник штаба, будто невзначай, спросил доктора о Наталье.

— Пустяки, — успокоил врач. — Бледная, желтая и так далее — от потери крови. Травма сама по себе невелика. Организм крепок, затянет быстро.

Сорокин въехал в станицу уже к вечеру. Главком был в светло-серой черкеске и белой папахе. Под ним метался белоснежный полуараб, взятый из цирковой конюшни в городе Армавире. Главком въехал в Невинномысскую как победитель, и его личный оркестр, из серебряных труб, играл фанфарный кавалерийский марш. С главкомом были Гайченец, Одарюк, адъютант Гриненко и приближенные Сорокина: Рябов, Костяной, Кляшторный — эсеры‑авантюристы, случайные люди в армии.

Позади оркестра Щербина вел конвойную сотню, двести всадников, навербованных по особому отбору из полков, выведенных Сорокиным из-под Екатеринодара и Тихорецкой.

— Молодец Кочубей, — снисходительно похвалил Сорокин нового комбрига, обсуждая операцию. — Кровь у него моя, а на полководца не похож. Мелковат.

— Но, Иван Лукич, Кочубея любят бойцы, — осторожно сказал Одарюк.

Сорокин рассмеялся.

— Больше, чем главкома?

— Ну, здесь аналогии скользки, Иван Лукич, — помялся Одарюк, — но, начиная с Тихорецкой, нас все время били белые, а Кочубей прорвался сюда, ни разу не будучи бит.

Сорокин отмахнулся и, позвав адъютанта, приказал:

— Собрать в ставку командиров частей, принимавших участие в бою.

Гриненко повернул коня. Главком весело заявил:

— Отпразднуем победу.

Повернул к станции. Там, на запасном пути, недалеко от подошедшего с Курсавки бронепоезда Мефодия Чередниченко, сверкал огнями специальный состав салон-вагонов — ставка на колесах главкома Сорокина.

Оркестр играл марш. Мальчишки бежали в хвосте конвойной сотни.

Сорокин отдыхал. Он принял ванну и был в шелковой кавказской рубахе, подтянутой узким пояском с золотым набором. Окна салон-вагона были открыты. Оркестр беспрерывно играл, и в вагон собирались вызванные командиры частей. Сорокин был весел и уже достаточно пьян. Когда прибывший Гриненко, склонившись к уху главкома, что-то сообщил, Сорокин вспылил: