Аркадий Первенцев: Над Кубанью. Книга первая

полночь на курган Золотая Грушка поднялся всадник. Из-под ног низкорослого степняка взмыла сова и полетела со странным пугающим криком к недалекому лесу. Всадник повернулся в седле, провожая взглядом лохматую, похожую на тень птицу. Внизу, под отвесным обрывом, прорываясь сквозь узкое горло, шумела река. От Кубани поднимался туман, обволакивая курган влажной теплотой. Холодным ветерком, рожденным на левобережных горах, снова сдувало его книзу.

Всадник, тихо спустившись с Золотой Грушки, взмахнул плетью. По следу коня шелестели примятые травы, а когда он вырвался на поблескивающий тракт, круто падающий в Бирючью балку, подковы начали звонко бить обильно политую дождями и кремнисто подсохшую землю.

Навстречу, от Ханского брода, кто-то ехал, напевая невеселую адыгейскую песню. Всадник, сбавив аллюр, свернул на мягкую обочину тракта, поджидая одинокого путника. Конь захрапел, поднял голову и заржал, Ему похотливо ответила кобылица. Вскоре над неровной клубковатой линией кустов показался верховой с ружьем за плечами.

— Кто? — спросил он, перестав петь. — Кто? А, это ты? — Он испуганно метнулся в сторону, тщетно пытаясь на скаку снять из-за плеч ружье.

Над ним свистнул аркан — кубанское лассо табунщиков и скотоводов. Аркан выхватил всадника из седла, швырнул на кусты и потащил по твердой дороге. Топот усилился. Страшный, пронзительный крик, повторенный эхом балок и ущелий, полетел по реке…

— Опять начались разбои, — сказал седоватый казак, поднимая голову, — что делают патрули?

— Спят небось в караулках, — ответил второй казак, похожий на черкеса, — спи и ты, Семен, шут с ними, с разбойниками. Без них жизнь была бы скушная…

Табор чумацких возов расположился в сухой лощине возле дороги из Закубанья в линейные станицы. Костры потухли, и от щелей, густо заросших лесом, подбирались холодные осенние туманы.

— Кто бы это баловал? — сказал тот же седоватый казак, натягивая тулуп.

— Помнишь, Семен, ты говорил про вашего конокрада Шкурку? — сказал черкес, лежащий под возом на мешках с табаком.

— То не он, — пробурчал Семен, — не он. Шкурка в прошлом месяце с фронта пришел, с двумя Георгиями…

— Над степью появился сторож — может, по примете, войне конец, — сказал кто-то сонным голосом.

Крики уже не доносились, но ночь в горах полна других шумов, тоже беспокойных и тревожных: голос волка-одиночки, вой шакалов и ответный крик филина, повторенный и размноженный глухими ущельями.

— Переднюем завтра на левом берегу, кум Семен, а потом Ханским бродом — в Жилейскую, — сказал второй казак, придвигаясь к Семену.

— Может, по холодку тронем без дневки?

— Теперь завсегда, кум, холодок — осень, а кони подбились, без дневки на Бирючий венец с грузом не вытянут…

— На Бирючьей ночное, там Мишка, в крайнем случае подпряжу своих, залихватских, если с пахотой справились.

— Мишка вырос?

— Ого, не узнаешь, ты ж его видал в люльке, кум Мефодий. — Семен приподнялся на локте. — Сметливый мальчишка…

— А цветом как? — спросил Мефодий, — такой жезудый?

— Почему ж рудый? — обидчивым тоном произнес Семен. — Я-то чернявый?!

— Ты чернявый, а Мишка был рудый, я ж видел…

Семен, успокоившись, натянул тулуп.

— Сейчас Мишка чернявый, весь в меня: и цветом и повадкою, а в люльке рудый был, это ты справедливо заметил, кум Мефодий.

— Да я ж про что? Я тоже про то, в люльке… А ты в обиду… Я ж тебя уважаю, кум…

Заснули. Успокоился табор, серые туманы, как дым, клубились по лощине.

Над горами бурело небо.

Напоив лошадей у Ханского брода, Миша медленно поднимался по крутогорью Бирючьей балки, небрежно сидя на желтой полстянке. Он ехал в ночное на Купырике, гнедой кобыленке, черногривой и вертлявой. Купырик, мотая головой, одолевала крутизну мелким, торопливым шагом. Тропка вилась между густыми кустами карагача и держидерева. Привязанная справа Черва жалась, стараясь не поцарапаться о колючки, давила Мишино колено потным горячим боком.