Олег Смирнов - Северная корона

— Добро! За подбитые танки объявляю благодарность!

— Служу Советскому Союзу! — рявкнул Шубников. Теперь и Сергей не сплоховал, рванул одновременно с Шубниковым.

— Моя благодарность — цветочки, ягодки будут в полку, — сказал Наймушин. — Вас там ждут.

Ждали! На командном пункте полка их тотчас провели в землянку Шарлапова. В тесной землянке было полно начальства: генерал, начальник политотдела, какой-то подполковник из армии, подполковник Шарлапов, его замполит, начальник штаба. Сергей и Шубников перед этим начальством не стушевались, рванули: «Товарищ генерал! Рядовой Пахомцев! Рядовой Шубников!»

Генерал поздоровался с ними, усадил, расспрашивал подробности боя с танками, хвалил. Достал из коробочек серебряные, на серых ленточках медали, собственноручно приколол к гимнастеркам, обнял. Остальные пожали им руки, что-то говорили одобрительное. И Сергей, и Шубников, красные от счастья, потные от напряжения, тянулись по стойке «смирно», пока генерал вновь не усадил их за стол.

Потом их покормили ужином и отправили восвояси.

Солнце садилось багровое, раздувшееся, ветер путался в траве, в еловых ветвях. Стрельбы не было — в кусточках тренькала синица. Одно удовольствие идти полем и лесочком, когда не стреляют и поет птаха! И когда на твоей гимнастерке серебрится медаль, на которой алые буквы: «За отвагу»!

По пути домой Шубников пустился в поучения:

— Подвалило тебе, дорогой товарищ. Воюешь без году неделя, а уже «За отвагу» нацепил. Я — другой колер, я, можно сказать, ветеран, еще за ту мировую двух Георгиев имею. Стало быть, меня, дорогой товарищ, наградами не удивишь. Привыкший. А вот ты — цени, оправдай! Как генерал-майор выразились: «Следующая награда — орден!» Цени это — генерал-майор лично здоровались, лично медаль навесили, надежду на орден выказали. Ето как, здорово?

— Здорово, папаша… У меня к вам просьба… Шубников обидчиво перебил:

— Какой я тебе папаша? Мне сорок семь всего!

— Простите, я буду называть по имени-отчеству. Как вас зовут?

— Это другой колер. Михаил Митрофаныч я…

— Михаил Митрофанович, у меня просьба: завернем в санроту. На минутку?

— Деваха? — спросил Шубников и ответил себе: — Деваха. Боевого товарища уважу. Однако накоротке, надо в подразделение…

— На минутку!

Сергей озабоченно вытащил карманное зеркальце. Лицо запыленное, кое-где копоть, погоны и гимнастерка — в бурых мазках. Конечно, вид мужественный. Вид солдата, который прямо из боя — и к генералу! Все-таки лучше обтереться носовым платком, вот так, причесаться, отряхнуться, почиститься. Однако главное — медаль! Сергей выпятил грудь, подумал: «Как петух. Как попугай. Как павлин» — и… еще сильнее выгнул грудь.

В санитарной роте Шубников сказал:

— Я прилягу в кусточках, обожду, а ты действуй. Попрытче!

Сергей потолкался среди раненых у палаток, спросил сивоусого санитара, где старшина Кривенко, санитар ответил в том смысле, что хрен ее знает, но возможно — в перевязочной. В перевязочную Сергея не пустили, а Наташа оттуда не выходила. Сергей еще потоптался и вернулся к Шубникову. Ветеран трех войн благополучно дремал, пуская пузыри, но едва Сергей приблизился — Михаил Митрофанович пробудился.

— Так прытко? Повидался?

— Повидался, — зачем-то соврал Сергей.

— Ну, пошли до избы, — сказал Шубников. — До своей роты то есть…

Солнце провалилось за лесную кромку, на небе — лимонные разводы, по лугам, перелесьям, у подошвы холмов плыл туман, из оврагов гнало сырость, на траве — росинки. И у Сергея защемило сердце: «Милый, скромный, небогатый край смоленский, куда бы меня ни забросило после войны, я обязательно буду вспоминать — о тебе и о моей молодости».

Село немцы не сожгли: боясь окружения, драпали. Село притулилось к железнодорожной линии деревянными домишками старой, дореволюционной пробы, новые — кирпичные, двухэтажные: школа, правление колхоза, клуб льнозавода. При немцах в школе было гестапо, в правлении — комендатура, в клубе — публичный дом.

Дома уцелели, в остальном же гитлеровцы не изменили себе: противотанковый ров, охватывающий село с северо-востока, забит расстрелянными. Трупы чуть засыпаны землей, высовываются руки и ноги, валяются женские тапочки, матерчатая матрешка, соска, клюка. В колодцах тоже трупы. На площади, в центре села, у школы, — виселицы: девушка в розовой кофточке, в домотканой юбке, волосы распущены, веревка вот-вот перережет тонкую, нежную шею, бородатый мужчина в солдатской гимнастерке и цивильных брюках, подросток, веснушчатый, курносый. На груди у каждого дощечка: «Партизан».