Олег Смирнов - Северная корона

Возле Рубинчика суетились, размахивали руками, звали санинструктора, хотя он стоял тут же, доставал из санитарной сумки жгуты и бинты.

Недавно я попрощался с Сидоркиным, теперь прощаюсь с Рубинчиком. Прости, Александр Абрамович, хоть я ни в чем не виноват перед тобой, это вина живого перед мертвым. Ты еще жив, и ты уже мертв: глаза закатываются, все синей лицо, слабее дыхание. Прости!

Санинструктор сказал:

— Горюшко, он и в грудь ранен, множественное ранение. Видать, кончается…

На привале почтальон Петрович раздавал письма.

Солдаты брали треугольники, разворачивали, читали. Петрович поднял над головой плотный настоящий конверт:

— Рубинчик, пляши! Где Рубинчик?

— Давай мне, я отправлю назад, напишу семье, — сказал Быков.

На привале повар Недосекин раздавал обед — сверх порции добавка. Пощалыгин оживился:

— Мой корешок Кеша Бянкин травил: тяжелей на желудке — легче на сердце. Артемий Константинович, ты нынче добрый?

— Злой я, — сказал Недосекин. — Обед закладываешь с утра, до атаки, до бомбежки и танков. А к обеду многих недосчитаешься, вечная им память.

Пощалыгин поперхнулся, смущенно гмыкнул.

К вечеру на большак вышла группа местных жителей, прятавшихся в лесу. Женщины, дети, старики смешались с солдатами, обнимали, плакали, удивлялись:

— С погонами! Уходили-то в сорок первом при петлицах.

Дед в полотняной рубахе, с белой окладистой бородой, сказал во всеуслышание:

— Така форма была до революции. Служил, знаю.

Молодайка в застиранном сарафане подряд целовала бойцов, причитая:

— Родные наши… Заждалися вас, родные…

Дед цыкнул на нее:

— Не слюнявь воинов, Аграфена! И не гунди, как по покойникам!

Молодайка пуще запричитала:

— Родненькие наши… И мой Федя, муженек, тоже вот так где-то во солдатах… Живой ли он, Федя-то?

— Теперь ожидай от него вестей, — сказал Пощалыгин, с сожалением отпуская от себя молодку.

— У каждого в армии кто-сь имеется, — сказала дородная старуха в черном платке, вытирая слезы кончиком «латка. — У меня двое сынов в армии. Без вести…

— Не гундите вы, бабы. Надобно песни спевать от радости, а вы гундите, — сказал дедушка, но у самого глаза влажные.

К Пощалыгину подошел мальчишка — в портках с заплатами, худющий, с выгоревшими волосами и грязными пятками, робко спросил:

— Дяденька, а вы нас назад не отдадите немым?

— Не отдадим, пацан, это точняком, — сказал Пощалыгин и начал развязывать вещевой мешок. — На вот, держи.

— Мне? — спросил мальчишка.

— Тебе. Бери, не боись.

— А что это?

— Сардины. Рыба, значит. Мамка откроет ножом, пальчики оближешь — вкуснота!

— Мамку немой убил. Уводил со двора корову, мамка ухватилась за веревку, он из автомата…

— Ну, кто другой… есть у тебя?

— Никого нету. Бабка с дедом померли на пасху, сестренку угнали в Германию… Сам открою ножом, — сказал мальчишка и взял банку.

— Дела, брат, у тебя… хуже не придумаешь. Но вешать нос не приходится.

— Я не вешаю, дяденька.

— Значит, в солдаты годишься. Я тоже никогда не вешаю нос… Давай зови пацанву, всех одарю!

Пощалыгина окружила ребятня, к нему тянулись тонкие, бледные, давно не мытые руки. Он совал в них печенье, галеты, изюм, чай, конфеты. Но рук было много, мешок опустел.

— А мне, дядечка?

— И мне не досталось!

— И мне!

Пощалыгин нащупал остаток сухарей из неприкосновенного запаса, отдал, растерянно сказал:

— Все, пацаны.

— Кое-что есть. — И Сергей вытащил из своего мешка полпайки хлеба.

— У меня тоже. — И лейтенант Соколов подкинул на ладони банку консервированной колбасы.

И другие запотрошили вещевые мешки, доставая хлеб, сухари, сахар, соль, мыло. Старшина Гукасян сказал:

— Раздадите свой провиант, чем питаться будете?

— Трофеи на что? — сказал Пощалыгин. — У фрицев отберем харч.

Кто-то всучил ребятам даже пачку махры. Гукасян и это заметил:

— Курево — для детей лишнее.

— Выменяют на хлеб, — сказал Пощалыгин. — Запросто выменяют.

Солдаты вошли во вкус, и вот уже Быков, а за ним и Курицын отдали свои плащ-палатки женщинам. Гукасян отвернулся, сделал вид, будто не заметил. Может, потому, что казенное имущество разбазаривал не кто-нибудь, а парторг? А возможно, потому, что и старшину-служаку проняло при взгляде на обнищавших, обездоленных, исстрадавшихся женщин и детей, прижимавших к груди армейские подарки?

А Пощалыгин рылся в противогазной сумке, кричал! «Подходи, бабоньки, задарю!», вручая им трофейные пластмассовые стаканчики, игральные карты, расческу, зажигалку и не очень необходимые в женском обиходе бритву и мундштук. Сумку он, однако, оставил себе.