Олег Смирнов - Северная корона

— Что с тобой, Пахомыч? Уснул?

Он потер Сергею уши, тот проснулся. Сабиров пошутил:

— Дорога — не кошма, задавят по ошибке.

Сергей что-то бормотнул, сделав усилие, сел в кювете.

За ночь отшагали километров двадцать и, когда был объявлен большой привал, попадали, едва сойдя с дороги. Теперь Сабиров спал мертвецки. Утреннее солнце пригревало жарче, жарче, но никто и не пошевелился.

Часа три спустя лейтенант Соколов, давясь коклюшем кашлем, еле-еле растолкал взвод. Кое-как, без аппетита — не исключая Пощалыгина — пообедали. И опять — марш.

Мышцы ныли, саднила растертая ступня, но голова была яснее, чем ночью. Сергей старался быть равнодушным к тому, что винтовочный ремень совсем врезался в тело, что надо хромать, оберегая потертую ступню, что мучила жажда — во рту от загустевшей слюны вязко, словно отведал недозревшей груши. Будь то озерцо, ручеек или просто лужа, Сергей сворачивал к ним, припадал к воде потрескавшимися, с запеком губами.

Пощалыгин тоже подбегал, напивался до того, что селезенка екала, как у опившейся лошади, и еще набирал во фляжку. Если источник долго не попадался, он вытаскивал деревянную пробку и прикладывался к фляге.

Предложил он напиться и Сергею, у которого фляги не было. Беря стеклянную, в зеленом матерчатом чехле посудину, Сергей подумал: «Это по-товарищески». Подошел Курицын, попросил глоток. Пощалыгин с сожалением взболтнул воду во фляге:

— Чего уж, паря, глоток. Пачкаться… Допивай до дна.

Строй растянулся, поломался. И хотя командиры пошумливали: «Подтянись! Не отставай!» — он растягивался все больше. Песок на неезженой дороге сыпучий, топкий. Лесок редкий, сосенки не задерживали солнечных лучей. Парило — к грозе. Руки, шеи, лица побурели, а у Курицына нос облупился еще сильнее; если кто-нибудь снимал пилотку, на лбу явственела кромка загара. И бронзовые сосенки, представлялось, загорели только что, под вешним солнцем; тонкая кора на их стволах шелушилась — так шелушится кожа у ребятишек, дорвавшихся до речки и летнего солнцепека.

Колонна пылила вдоль линии фронта, то приближаясь к ней, то удаляясь. И перестрелка делалась — то громче, то глуше. А в иночасье на фронте выдавалась тишина, как будто войны в помине не было, и Сергею казалось: небо становилось голубее, ветерок ласковей, пахучей черемуха и шибче шла в рост трава.

У спуска в овражек офицеры забеспокоились. В хвост батальона проскакал Наймушин, ему навстречу бежал Муравьев. Замполит Караханов затрусил рысцой. Догнав Чередовского, замахал руками, словно собираясь драться:

— Генерал! Генерал едет!

Колонну остановили. Когда отставшие подтянулись, она вновь тронулась. Подъехавший командир дивизии застал уже порядок. Отливавшая лаком, но с помятыми крыльями «эмка» слева обгоняла колонну, и комдив, откинувшись на сиденье, смотрел на бойцов. Сергей успел заметить красный околыш генеральской фуражки, запавшие колючие глаза, складки у рта, глубокие, высеченные. Получше бы разглядеть человека, о котором толки: где только ни воевал-в Испании, на Халхин-Голе; в нынешнюю войну шесть ранений, а седьмая рана — самая старая, в окопах Интернациональной бригады, под Мадридом; говорили, что из-за этой раны и сохнет у генерала Дугинца левая рука, пальцы не действуют. Но шофер прибавил газу, и «эмка» ринулась из оврага.

— Генералу лафа, — сказал Пощалыгин, когда машина, оставив бензиновый дым, скрылась из виду. — Газанул — и будь здоров. А ты на одиннадцатом номере…

Сергей обернулся:

— Чудак. Ты что ж, хочешь, чтоб генерал шел пешком, как мы с тобой?

И подумал: «А ведь я тоже этак рассуждал. На марше от Сычевки… Разве у меня мысли о лошади комбата были не похожи на пощалыгинские? Как будто от того, что комбат шел пешком, мне было б легче. Вот она, моя непоследовательность. Другим мораль читаю, а сам…»

Жара густела. Даже когда пепельные облака закрывали солнце, оно жгло с неменьшим ожесточением. Удушливо пахло хвоей, нагретым песком, бензином, потом. У Сергея ходуном ходила грудь, рябило в глазах. Чтобы отвлечься, он думал о матери, о большом письме, которое она обещала прислать. Как она там, мама? И почему долго не отвечала? Покидала Краснодар? В станице пряталась?

Он стал размышлять и о товарищах. Как мама пишет? «Поклонись своим товарищам, они тоже пускай бьют Гитлера…» Да, у него с ними общая жизнь, общая цель. Не передать словами это чувство слитности. Нынче можно безбоязненно смотреть людям в глаза: и я в трудную годину там, где все. Я — как все, это то, о чем мечталось. Но какие пни, однако, его товарищи?