Олег Смирнов - Северная корона

Наймушин осадил взмыленного коня на опушке, спрыгнул, побежал к палаткам. Шарлапова провела его в крайнюю, где на носилках лежал Орлов. Все, как и было: ежик на голове, о который можно оцарапаться, маленький властный рот, крутые брови, только вот глаза закрыты и щеки белые.

Наймушин подошел к носилкам, наклонился, взял Орлова за кисть, и тот открыл глаза.

— Виталий Витальевич, не признаешь? Это я, Наймушин.

— Признаю, — внятно оказал Орлов. — Благодарю… приехал попрощаться, Василий Савельич…

— Куда ж тебя? — спросил Наймушин.

— В грудь и плечо.

Шарлапова сказала:

— Много разговаривать не дам. Будем эвакуировать в санбат. Прощайтесь.

Наймушин пожал Орлову руку.

— Вялое у тебя пожатье… норов-то иной. Пожми крепче. Вот так… Прощай, и на прощанье: слушай своих замполитов, они иногда и дельное говорят…

Санитары примерились к ручкам, подняли носилки. Размеренно, в ногу, зашагали, и Наймушин пошел вслед. И ему был виден заострившийся бледный нос Орлова.

Шарлапова открыла дверцу санитарной машины, санитары поставили носилки, в кузов влез санинструктор. Дверцу захлопнули, машина плавно, бережно тронула с места. Выехала, покачиваясь, на опушку, развернулась и скрылась за деревьями. На опушке заржала «монголка».

— Иду, иду, — сказал Наймушин и увидел Наташу. Она кивнула, он вздернул подбородок, и они разошлись в разные стороны.

Призывно ржала лошадь.

— Иду, — сказал Наймушин.

Прощай, Орлов, вряд ли мы с тобой теперь увидимся, желаю тебе встать на ноги, комиссар. Привык я тебя так называть. И ты прощай, Наташа. С тобой мы тоже вряд ли увидимся, разве что случайно, как сегодня.

При том же артналете ранило и Курицына. Когда Сергей с Пощалыгиным подобрались к нему, он был в сознании, шмыгал облупленным носиком, на тонкой цыплячьей шее билась жилка.

— Ах ты, Ваня-тонкошея, — сказал Пощалыгин. — Незадача! Куда клюнуло?

— Не разберу, братцы, — прохрипел Курицын. — Но это ничего… ничего… Отлежусь в госпитале…

Он схватил ртом воздух, умолк, обмяк.

— Потерял сознание. — Подползший санитар расстегивал сумку с красным крестом. — Радуется: в госпиталь попаду. А радости мало, кажись, ему яички разворотило…

— Что ты буровишь, помощник смерти? Уж лучше бы руку оторвало либо ногу, — сказал Пощалыгин.

— Знамо, лучше. Но, поди вот, осколок не разбирает…

— У него ж девчонка на примете, Глаша, что ли? Расписаться плановал…

А Петров вечером сказал:

— Ваня сам виноват. Видал же, что вилка, а полез на бугор, третий снаряд и жахнул. Не берег себя — поплатился.

— Что ж ты его хаешь? — сказал Пощалыгин. — Товарищ пострадал, а ты его хаешь вослед.

— И как это понимать: не берег себя? — спросил Сергей. — Как на войне вообще можно беречься, если, разумеется, не быть трусом?

Петров сказал:

— Мне Ваню Курицына не меньше вашего жалко. А все ж таки воевать надо с умом, беречь себя надо — это факт, а факты — упрямая вещь…

— Развел антимонию, — сказал Сергей.

— Нет, товарищ младший сержант, это не антимония. Вы для меня авторитет, но я вам скажу: какой прок будет, ежели меня вот сейчас поранят либо убьют? Кому выгода — Гитлеру или нашей армии? Войне, может, еще длиться пару годов, так что без Петрова Юлиана никак не обойтись. А трусость зря упоминать, товарищ младший сержант, в трусости меня не упрекнешь никак.

Верно — не упрекнешь. В атаку поднимается не мешкая, в траншею прыгает первым, в рукопашной — на уровне. И если отвлечься на минуту, забыть о Ване Курицыне — конечно, Петров воюет с умом, с расчетом. На каске у него вмятина — от осколка. В другой раз ему в каску угодила граната и, зашипев, скатилась под ноги, Петров подхватил ее и бросил назад, к немцам. А если бы он был без каски? Не расстается с ней, а во взводе некоторые побросали каски: таскать неохота. В бою под Речицей Петров ловил на лету немецкие гранаты за длинные рукоятки и швырял обратно: точно знал, что они не успеют взорваться у него в руках. Он никогда не ворвется в траншею или блиндаж, никогда не побежит за изгиб траншеи, не метнув туда сначала гранату: расчистил путь — тогда вперед. Был такой случай: Петров и немец бежали к пулемету, у которого расчет был перебит. Петров увидел, что ему не опередить, он упал, залег и срезал из автомата бегущего немца возле самого пулемета. Был и такой случай: Петров вызвался вытащить подорвавшегося на своей мине сапера. В темноте пополз по «нейтралке». Умно полз: когда ракета отрывается от земли, ее уже видно, но она еще не светит, в эту секунду Петров не двигается; догорит ракета — ползет. Невдалеке от сапера ракета упала Петрову на спину, догорала на нем. Он не шевелился, пока не погасла. Был сильный ожог, но сапера Петров благополучно вытащил… Да все и не вспомнишь сразу, Петров помнит о них лучше. А мне, отделенному, задуматься не мешает. У Петрова можно многое почерпнуть, передать другим бойцам: расчетливость, сметка, хладнокровие в бою. Хорошо, что я не поддался настроению, но наговорил ему резкостей: он, в сущности, поднял важный вопрос.