Олег Смирнов - Июнь

Обеими руками Буров занес связку вбок и назад и кинул под танк. Гранаты взорвались с такой силой, которой он не ожидал. Будто сама мать-земля вздыбилась и разверзлась, дохнула пламенем и смертью, подбросила и уронила танк. Он прополз несколько метров и остановился, объятый огнем и чадным дымом, раскатав сорванную гусеницу и опустив пушечный ствол. Словно склонил повинную голову.

«Его поджег я», — подумал Буров, тщетно пытаясь заменить магазин в автомате. Надо было стрелять по шарахнувшимся от танка автоматчикам, однако силенок не осталось, каждая жилка молила: нет мочи, дай отдохнуть. Он не мог дать им отдыха, но и не мог заставить повиноваться себе. Уткнувшись подбородком в бруствер, он улавливал объявившиеся вновь звуки: пушечная пальба на западном участке и на фланговых; здесь, у них, — пулеметы, автоматы и винтовки.

Второй танк пятился, автоматчики, отступая, отстреливались. А этот не попятится, стоит намертво, багровые языки лижут его башню. Не звали, сам заявился. Ну и копти!

А «максим» молчит. Без него будет худо всей заставе.

И Буров отвалился от бруствера, шагнул. А шагнувши, сумел и побежать.

На пулеметной площадке кренился «максим» с пробитым щитком, его обнимал Федя Лобанов, лицо залеплено сгустками крови; наводчик лежал навзничь на дне. Буров приподнял Лобанова, уложил рядом с наводчиком, пощупал пульс, приложил ухо к груди — сердце бьется. А наводчик с развороченным животом не дышит.

Буров осмотрел Лобанова, ощупал: раны на голени, бедре, пояснице. И на виске. Из кармана лобановских шаровар вытащил остатки индивидуального пакета, стал бинтовать раны. Не докончил: услыхал перед траншеей крики немцев. Подскочил к пулемету, схватился за рукоятки, стиснул так, что занемели суставы пальцев. Невредимый танк уже не пятился, стрелял с места, автоматчики бежали в рост.

Отгоняя мысль о том, что поврежденный пулемет откажет, Буров нажал на гашетки. Простучали выстрелы — «максим» еще даст жизни!

Буров выпустил очередь, поведя пулеметным рыльцем справа налево, выкашивая цепь. Затем повел слева направо. Гильзы сыпались под ноги. Пулемет заставлял Бурова трястись вместе с собой и прислушиваться к заполошному своему бормотанию.

Автоматчики падали наземь, отбегали за пни и бугорки, отползали в ямы. Буров израсходовал ленту до конца, вставил новую и нагнулся над Лобановым, чтобы добинтовать раны. Федор смотрел в упор пустым, безжизненным взглядом. Буров потормошил его, поискал пульс. Распрямился, снял фуражку. Молча постоял, натянул фуражку и вернулся к «максиму».

Из-за деревьев на опушку выехала грузовая машина с крытым кузовом, с антенной, с репродуктором — полевая радиостанция, что ли? Динамик разнес над полем:

— Внимание, внимание! Красные пограничники! К вам обращается немецкое командование с ультиматумом: немедленно прекратить сопротивление и сдаться, иначе заставу сравняем с землей…

Говорили с бездушным, металлическим акцентом, монотонно, коверкая слова. Повторяли: прекращайте сопротивление, сдавайтесь, вам будет гарантирована безопасность. Буров припал к пулемету, дал длинную очередь по машине.

В траншее затопали сапогами. У входа на пулеметную площадку старшина Дударев гаркнул:

— Буров, ты? Отставить огонь!

— Как отставить?

— А так. Эта агитация для нас, как об стенку горох. Боеприпасы ж надо экономить.

— Болтают-то что, поганцы…

— Нехай их! А у нас на счету каждый патрон. Заявляю это ответственно как старшина заставы… Станкачи убитые?

— Убитые. Федя Лобанов давеча умер…

— Золотой был парень… Танк ты зажег?

— Да.

— Герой! Проси, чего желаешь.

— Водички бы.

— На, пей. Заслужил. — Дударев протянул баклагу. — Пей и внимай: иди к себе, за пулеметом буду я… Командуй отделением!

— От отделения рожки да ножки…

— Все одно командуй! И сам воюй!

Буров прикрыл лицо Феди фуражкой, наводчика — носовым платком и поплелся по траншее.

Не прошел и десятка шагов, как в воздухе зашуршали снаряды, рванули позади и сбоку. Все повторялось: снаряды и мины падали вокруг, вздымали столбы пламени, дыма, земли; фукали осколки, по ушам дубасил грохот. Траншею толкало и трясло. После артобстрела немцы пойдут в атаку.

Буров пробирался по траншее, и грохотание нависало над ним, как крыша, которая не спасает, а губит. При близких разрывах пригибался или приникал к стенке. В окопах так же приникающие к стенам, съежившиеся пограничники — пережить бы обстрел.