Олег Смирнов - Обещание жить.

— Ты что, Раечка?

— Так… Не обращай внимания. Я ж обычная баба, не сверх того. Дошло вдруг: спустя полчаса, от силы час мы распрощаемся. Как будто не было ничего промежду нами… А все ж таки я благодарна судьбе!

— Не плачь, милая, хорошая! Я тоже благодарен. Не судьбе, а тебе. За все…

— Надо идти, Саша. Уже поздно.

— Гляну. — На светящемся циферблате трофейных швейцарских часиков — половина второго. — Ого!

Рая зашептала в ухо:

— Ни о чем не прошу тебя. Об одном прошу: обещай мне жить!

Я невольно улыбнулся: на войне рискованное обещание. Ей бы сподручней дать его. Рая сказала с укором:

— Лыбишься? Я серьезом прошу. Дорог же ты мне, люб…

— Пообещать могу. Не все, однако, от меня зависит. А вот это твердо обещаю: если останусь живой, после войны человеком буду. Человеком! Чтоб за правду стоять, не кривить душой…

— Нет, скажи: обещаешь беречься?

— В пределах возможного. И ты береги себя, ладно?

— Что мне беречься? Война ушла, жить буду…

Мы вернулись с Раей в избу. Каганец был погашен, в темноте клубилась духота. На кровати похрапывал Илька, голова Клавы — у него под мышкой. Разобрав это в сумраке, я отвернулся. Рая прошла к постели, затормошила их, приговаривая:

— Пора подыматься. Пора.

Илька вскинулся, заспанный, всклокоченный, Клава капризно произнесла:

— Еще поваляться охота.

— Горячку порешь, Раинька, — поддержал Клаву Илька. — Небось лейтенант Макеев — инициатор и закоперщик, а?

— Время позднее, Илюша, — сказала Рая. — Вам же в роту…

— Точно. Там, поди, потеряли нас.

— Не смеши меня, Сашка! Никуда от нас рота не уйдет. А вот с девчатами свидимся ли, не поручусь. Хотя попытаемся. Да, Сашка?

— Если не будет марша, — ответил я, не веря в такую возможность.

— А что? Очень может быть: нас оставляют еще на отдыхе, и мы с Сашкой швартуемся к вам вечерком. Как, девоньки?

— Будем завсегда рады, — сказала Клава. — А теперичка отвертайтесь, будем одеваться…

Рая что-то прибирала на печке, Клава зевала, Илья мурлыкал песенку. И я подумал, что эти часы сроднили со мной не только Раю, но и Фуки и Клаву. Словно отныне мы связаны как-то. Наверное, так и есть. И ближе всех — Рая. Наверное, Фуки и Клава близки мне потому, что имеют некое отношение к этим вечерним, ночным часам, к тому, что было у меня с Раей. Что было — превратило меня во взрослого мужчину. Не о физическом повзрослении речь, а о духовном. Неумны и пошлы те, кто все сводит к физиологии. У нас с Раей было без грязи, без пошлости, мы оба это почувствовали. Так плотское стало нравственным. И внезапно я уверовал: пройдет день, и вечером лейтенант Макеев и лейтенант Фуки опять навестят эту избу.

Вчетвером мы вывалились на крыльцо, вышли на улицу, пошагали к околице. Была оглушающая тишина: и танки не гудели, и собаки не брехали. Луны не было, но звезды перемигивались в разрывах туч. Ветер раскачивал еловые верхушки. Туман, плотный, многоярусный, плавал над самой землей, и в нем также словно плавали избы, деревья, кусты.

Мы с Раей шли позади Клавы и Фуки. Он обнимал ее за плечи, она льнула к нему, на ходу заглядывала в глаза. Я вел Раю под руку, ее тепло уже привычно переливалось в меня. С каждым шагом мы удалялись от избы, и во мне крепла мысль: ухожу от радости, которой там меня одарили и которая еще не раз припомнится. Я был благодарен Рае, прихрамывающей рядышком, Ильке и Клаве, обнимавшимся впереди нас, и белесым звездам, и многослойному туману, и росе на проселочной пыли, и затаившемуся за Шумиличами лесу, и хвойному сырому воздуху, продиравшемуся в грудь, — всему, что окружало меня, ибо оно было жизнью.

У околицы Илька сбросил руку с Клавиного плеча: «Стоп!» Закурил. Подошли мы с Раей. Илька сказал:

— Дальше не провожайте. Попрощаемся, девоньки! — Расцеловал Клаву, чмокнул Раю, дурашливо вскинул голову.

Я обнял Раю, отыскал ее губы, Клаве пожал пальцы. Клава ойкнула:

— Больно! Медведь!

А Рая обвила мне шею и не отпускала, пока Илья не произнес:

— Баста, Раечка! До вечера, если удастся…

У меня застрял комок в горле, когда я, расцепив Раино объятие, заспешил за Ильей. На угоре оглянулся: женщины не уходили, махали косынками; я помахал им пилоткой. Фуки не оборачивался, размашисто шел, взбивал холодную слежавшуюся пыль. В кустарнике, скрывшем от нас женщин, сказал:

— Я, Сашка, не обертывался нарочно — жалостно расставаться, у них и так глазыньки мокрые. Мировые они девки, скажешь нет?

— Скажу да, — ответил я.

— Клавка мировая, подтверждаю как свидетель и очевидец. — Эту фразу Илька произнес кривляясь, но следующую — без фокусов, по-человечески и, мне показалось, грустно: — Эх, бабья доля, кто ее разгадает?