Олег Смирнов - Обещание жить.

Потрясло и угнетало, что, получив страшное письмо, он не потерял способности мыслить, рассуждать, оценивать прошедшее и настоящее, загадывать будущее. Сперва, правда, потерял, но скоренько оклемался. Голова соображает. Другое дело, что сердце кровоточит. Оно истекает по капле, и из этих капель собирается море горя, в нем утонет миллион простых, как Звягин, людей.

Анализировать можешь? Ну, анализируй свои мысли и поступки. Это к лучшему, ибо поможет осудить себя, отбросив смягчающие вину обстоятельства. Уж если самосуд, то непреклонный и беспощадный. Выразимся и иначе: обвиняемый и обвинитель есть, защитник не потребен. От самого себя не защитишься.

Итак, разложим по полкам. То из совершенного, что при жизни Лешки воспринималось как дозволительное и приятное, теперь обернулось дремучим эгоизмом, непростительной распущенностью, мерзостью, предательством по отношению к сыну. Уж он-то знал, как относится к нему Лешка, как верит. Нет — относился, нет — верил. Сын боготворил его. Ну, не боготворил, но считал за образец, подражая в большом и малом. В училище-то поступил не только потому, что война, а и потому, что мечтал пойти по стопам отца, стать офицером, профессиональным военным. Он видел: отец служит, воюет, ордена получает. И не видел, не мог видеть подноготную, того, что отца заносит куда не положено. Марию Михайловну, например, свою жену и Лешкину мать, обманывал, Вера — не первое его увлечение.

Потеряв сына и жену — у Звягина было предчувствие, что каким-то образом и ее вскоре потеряет, — он понял их значение для него. Если коротко: они всё значат, без них жить вряд ли имеет смысл. Из этого не следует, что он незамедлительно пустит пулю в висок. На это он не имеет права. Жизнь его принадлежит армии, народу, он не волен распоряжаться ею, его обязанность — воевать, покуда жив.

Смертью на войне никого не удивишь. Война для того и существует, чтоб убивать. Смерть не разбирает, кого ей скосить — молодого ли, старого, солдата ли, лейтенанта или полковника. Убили лейтенанта Звягина, убьют и полковника Звягина. Когда-нибудь убьют. А если останется жить? Не надо бы. Как он будет жить, как? Нашел о чем думать! Думай о том, как убит Леша, сын как убит. Так, может: противотанковый снаряд проломил борт, «тридцатьчетверка» наполнилась дымом и лейтенант Звягин в посеченном осколками комбинезоне сполз с сиденья. А может, так: первый снаряд «тигра» ударил в моторную часть, второй — под башню, «тридцатьчетверка» вспыхнула, остановилась, жирно зачадила, и в ней живьем горел лейтенант Звягин, никто не вылез. А может, и так: машина наползла на фугас, рванул взрыв под днищем, она накренилась, танкисты выбирались башенным люком, лейтенант Звягин, обгоревший, без шлема, спрыгнул на траву, и тут автоматная очередь вошла ему в живот. Все может быть, полковник Звягин насмотрелся на фронте. Сто видов смерти мог принять лейтенант Звягин, командир взвода Т-34, Лешка, его сын. На одно смеет надеяться Звягин-старший — что смерть была мгновенной, что не мучился сын перед концом. Это последняя на войне милость — не очень мучиться перед кончиной, побыстрей умереть.

И тем не менее до смерти нужно жить. Хоть бы и ему, полковнику Звягину. Жить — значит воевать. Воюю — следовательно, существую, такова его философия. Итожим: до последнего, до смертного часа будет воевать, честно, на совесть, как можно лучше. Во всяком случае получше, чем до сих пор. Меньшей кровью. Не своей, а солдатской — меньшей. Свою он волен лить как заблагорассудится, солдатскую — беречь.

А раньше не берег? Нет, берег, но не очень задумываясь о цене победы. Вот пишут в сводках: «Потери незначительные», — а среди этих потерь и мой сын, и еще чей-то, и еще. Неужели и у сына были начальники, которые не задумывались над этим? Не может быть! На войне убивают и при умелом командовании. Я не оправдываю себя, оправдаться невозможно, поскольку ты убит, сын. Но вину искуплю. Леша, милый, буду достоин тебя, посмертно тебе не придется стыдиться отца.

Звягин то вскидывался, расправлял плечи, то ник, расслабленный, немощный, больной. Сердце не только щемило, но и покалывало: эта смесь боли душевной и физической будто отравляла мысли и чувства, все его тело, от макушки до пяток, и будто отрава та — без вкуса и запаха, изнутри, капельно — уже проступала на коже. Дотронься кто до него, тоже, заразившись, отравится… Отрава, зараза, проказа. Но он не прокаженный! Он здоровый, лишь временно и малость приболел. Он выздоровеет. Чтобы жить и чтобы воевать.