Матэ Залка: Рассказы

Мы внесли Лю в вагон. Медленно продвигается бронепоезд, словно поправляющийся больной. На ближайшем степном полустанке остановились. На небольшом пригорке в степи, покрытой иссохшей, желтой травой, вправо от водокачки, мы похоронили Лю. Барта, побледневший, безмолвно стоял тут же, пока рыли яму в каменистой почве.

Первый взвод отсалютовал залпом. Когда могилу засыпали доверху, солдаты принесли из станционного склада новую шпалу и вкопали у изголовья могилы. Один из китайцев лег на свежий могильный холм и, видимо, хотел прочитать молитву, но другой, широкоплечий кореец, бесцеремонно стащил его с могилы и, энергично жестикулируя, стал ему что-то объяснять. Как я потом узнал, разговор шел о том, что Лю был против молитв и это было бы кощунственным нарушением его воли. В это время прибыл наш арьергард, и мы решили выждать до утра на этом полустанке. Солдаты, суетясь, орудовали молотками, ремонтируя бронепоезд. Мы допросили пленных и под конвоем отправили их на север.

На войне командир встает спозаранку. Рассвет скрывает в себе опасность, а в тумане могут спрятаться штыки. Я вышел на станцию. Посмотрел в скрывавшую врага даль. Всходило солнце. Каких странных противоположностей полно такое утро! Даже не верится, что сейчас война. Только паровоз бронепоезда попыхивает и возвращаются дозорные, твердо ступая мокрыми от росы ногами. Идут, беседуют. Как четко слышны их голоса в голубой утренней тишине! Около водокачки они останавливаются у свежей могилы. Я подошел к ним. Вижу: с одной стороны шпалы солдаты киноварью написали большими буквами, непокорно вверх и вниз выпирающими из нескладной строчки: «Товарищ Лю Сат-сен. Захватил бронепоезд. 1919».

Больше не уместилось. Снизу той же краской была выведена надпись по-китайски.

Небо еще розовело от восходящего солнца, когда со стороны противника показался аэроплан. Я распорядился, чтобы солдаты зашли под прикрытие, а сам пошел в помещение станции.

Надо сознаться, что Габор Киш не особенно любил Шандора Тота, командира третьей роты.

— Плохой человек, — говорил он, — и дрянной товарищ.

Это было похоже на правду. Шандор Тот был странной фигурой в отряде: то коммунист слишком рьяный, то меньшевик чрезмерно осторожный… Черт его знает каким образом он попал в Красную Армию, а тем более в партию.

Габор Киш не очень много разговаривал со своим командиром; разговаривая же, рубил сплеча. Командир обижался, но скрывал свою злобу и не придирался. Впрочем, его сдержанность скоро стала понятной: Габор случайно рассказал, что Тот был тем самым командиром, который под Кинельским мостом уговорил красногвардейцев бросить винтовки перед наступавшими словаками. Габор также прибавил, что потом он уже не встречался ни с кем из ста семидесяти человек их отряда, кроме этого Тота, которого чехи только здорово выпороли, в то время как всех остальных расстреляли на месте.

— Дрянь человек! Жандармская морда!

— Почему жандармская?

— Да нельзя все-таки забывать, что до войны Тот служил в венгерской жандармерии фельдфебелем.

Крестьянин Габор не мог простить этой службы Тоту.

Тот рассказывал, что он был уволен из жандармерии за отказ стрелять в толпу во время цегледского батрацкого бунта. Для большинства, однако, было достаточно и того, что Тот с восемнадцатого года был коммунистом, что Тот отличился под Самарой, а в Кургане добровольно намеревался поступить в отряд ЧК, откуда его направили в интернациональный батальон.

Здесь, в Казани, Тот снова встретился с Табором.

Габор как-то сказал, что он принимал участие в расстреле Николая II.

Начальник хозяйственной части Йожка Гиршфельд рисовал дело так: однажды в сапожной мастерской балагур, рассказчик и первоклассный сапожник Пишта Ларик высказал сомнение в том, что царь расстрелян.

— Он умер своей смертью, — сказал Ларик, — а дочки и мальчик остались в живых. Одна из дочерей — Татьяна — была на красном фронте сестрой милосердия, другая вышла замуж за матроса, остальные тоже замужем, а мальчик живет в Москве, и его охраняют красные курсанты.

Ларик любил поважничать. Он говорил всегда так уверенно и таким авторитетным, не допускающим возражений тоном, что невольно вызывал всех на спор. В мастерской было много народу. Кроме Габора, которому Ларик в это время чинил сапог, был и командир роты Тот, выслушавший рассказ сапожника с особенным вниманием. Габор прервал Ларина:

— Ни одного слова правды, мой друг.