Олег Смирнов - Прощание

— Будешь со мной, — сказал он связному. — Не отставай… — Повернулся к группе: — Приготовились, ребята? Вперед! За мной! Ура-а! Смерть фашистам!

Последние три слова он прокричал уже на бегу, слыша, как закричали и другие: «Ура… Бей их… Вперед, за Родину… Ура…» Крики были неистовые, дикие, воющие, он и сам так кричал-выл, подстегиваемый злостью, азартом и отчаянием. Скворцов стрелял короткими очередями и веером, на немецкий манер, в пулеметный расчет швырнул гранату. Задыхающийся, в поту, он бежал вприпрыжку, оскалившись и не переставая орать. На миг как бы услышал свой крик со стороны и сам себя испугался. Пусть же и немцы пугаются! «А-а, ура, бей их, круши, вперед, за мной, орлы, ура-а…» Еще два взрыва. Взрывается что-то вражеское — уже хорошо. Рядом прошла автоматная очередь, и он непроизвольно отшатнулся на бегу и оттого сбился с ноги. Так же рядом хлопнул гранатный взрыв, но Скворцов не задерживался. Задыхаясь, хрипя, раздирая рот в крике, он бежал. Подумал: «Пробьемся!» Дал очередь еще, подумал: «Устроили немцам побудку, век не забудут!»

Все сложилось, как и рассчитывал Скворцов. Его резервная группа соединилась с третьей ротой, и вместе с ходу прорвались к тупику. Здесь к ним примкнули партизаны, отставшие от второй роты. Бой как будто стихал, можно было ждать условных ракет, чтобы выходить из него. На часах — пять пятнадцать. Бой идет час пятнадцать.

То время тянулось, то вдруг так проскочило. Он поднял лицо к небу и увидел три красные ракеты — Волощак давал сигнал выходить из боя. Скворцов поднял ракетницу, одну за другой выпустил три зеленые ракеты, это означало: ваша команда принята, выполняю. И в разных местах над предместьем взошли три зеленые ракеты. Скворцов приказал командиру третьей роты возглавить отход, партизаны проходили перед ним, с последними шагнул и он — прочь от станции, от пожаров, и к насыпи, к Горочанскому лесу, своему, родному.

Скрипя, подводы переваливались из ямы в яму, ползли по расхлябанной просеке под непрекращающимся дождем; на востоке брезжила заря. Вымокший, продрогший, оцепенелый от холода и усталости, Скворцов привалился к спине повозочного и думал о только что выслушанных докладах ротных и о том, что днем он должен обстоятельно доложить итоги операции Иосифу Герасимовичу Волощаку. И о том, что после операции отряд возвращается не на основную базу, а на резервную — она похуже, пожиже, зато это собьет гитлеровцев со следа, если вздумают преследовать. И о том, что нынешняя операция — крупная, но разве пустить эшелон с живой силой или техникой под откос не крупная тоже акция, подрывников надо готовить, подрывников. И о том, что на двух подводах везут убитых партизан, они лежат тесно, как тесно шли живые в строю перед ночным боем каких-нибудь три часа назад.

Крукавец снял мазепинку с пришитым Агнешкой жестяным трезубцем, одернул кургузый пиджак, перед зеркалом в шифоньере пригладил чуб, поправил съезжавший набок галстук-удавку. Не приучен он к этим интеллигентским ошейникам, хоть и считается учителем. Но к священнику не заявишься абы как одетым. И с пустыми руками не заявишься, потому и приволок пару бутылок горилки, брусок сала, круг колбасы, немецкие рыбные консервы, моченые яблоки. Целую корзинку! Хозяин дома благосклонно принял содержимое корзины, бутылки спрятал в шкаф, повел рукой: проходи, сын мой. В сыновья ему Крукавец не годился, но был все-таки лет на десять — двенадцать моложе. Разница! Да ведь и не кто-нибудь это, а священник. Служитель бога. Никто, никакой представитель власти не пользуется у крестьян таким влиянием, как священник, как ксендз. Да и он, Степан Крукавец, о боге вспомнил, прежде его не очень жаловал. Потому и пришел вечерком к священнику поговорить, рассеять сомнения, успокоить душу. С почтением пришел. Хотя и сам не маленький — старший над местными полицейскими.

Священник пригласил Крукавца садиться, тот присел на краешек венского стула, стесняющийся, скованный. Сверкали зеркала, хрустальная люстра, натертый воском паркет — дом священника лучший, богатейший в округе. Даже служанка есть. Крукавец стеснялся себя, своих красных, обветренных лап, съезжающего в сторону галстука-удавки, кургузого пиджачка, своей грубости, неотесанности — и смятенности. Да, так было на сердце. Выговориться надо, послушать священника надо, успокоит, это он умеет — успокаивать паству. За тем и Крукавец пришел.

Но беседа не завязывалась. Крукавец прокашлялся. Священник сверкнул золотыми очками, здесь и очки сверкают! Он был поджарый, лысеющий, с выпуклым лбом, с тонкими губами и тонкими пальцами. «Выпить бы», — с тоской подумал Крукавец. Совсем стал, как Мельник, который Антон, не Андрей. Хлещет с некоторых пор на манер Мельника Антона — стаканами, становясь развязным, болтливым, как и тот. Любовниц своих и Агнешку позабросил, пес с ними, бутылка его полюбовница. Она не подведет, согреет и обласкает. Под градусом и сомнения, страхи, терзания притупляются и жизнь не так уж плоха. А тут сидит трезвый и молчит. Говорить надо!