Вильям Гиллер - Два долгих дня

«К-во, 26 лет. Ранение таза. За три дня прошел 3 этапа.

Щ-й, 19 лет, ОПБ (огнестрельный перелом бедра). За 4 дня прошел 4 этапа. Снята гипсовая повязка. Газовая. Высокая ампутация. Скончался. Увлечение сульфамидом в МСБ 107 с. д. Над гипсовой повязкой хирург должен стоять с ножом в руках, чтобы вовремя снять!

Г-с, 48 лет. Огнестрельный перелом разрывной пулей. За 12 дней прошел 5 этапов. По пути в ХППГ смерть.

С-дзе. 31 год. Пулеметчик. Везут. Перевязывают. Везут. Перевязывают. Когда будут лечить?

Как мало знают о баллистике! Степан Нечипоренко — «чемпион». Если вовремя не остановить — конченый человек».

Он представил себе речь, с которой к нему обратится Верба.

— Что ты предлагаешь вместо многоэтапной системы лечения и эвакуации по назначению раненых? Из медсанбата эвакуировать самолетами на Урал, в Азию? Нет такого количества самолетов! Из полкового пункта медпомощи — на автомобилях в госпитали фронтового тыла? Бездорожье. Раздолбают и раненых и машины! Пустить курьерский товарняк из армейских госпиталей в Куйбышев — Казань — Свердловск? Безумие! Нет специализированных госпиталей для раненных в голову, ноги, руки, живот и грудь? Тут ты прав. Разумно! Уже хоть и поздновато, но создаются! А госпитальные палатки? Дороже золота. Без них в разоренных областях худо, очень худо. Всякие планы хороши, когда войска наступают, а когда драпают, сидят в «котлах»? Вспомни эвакогоспиталь, прибывший из Челябинска в феврале. Что с них возьмешь? Стоматологи, гинекологи по мановению пера военкомов стали хирургами. Наш Степан, по сравнению с ними профессор. Рентгенаппарат привезти? А чем его питать? Электродвижок где?

Оторвавшись от своих нерадостных мыслей, Михайловский погрузился в чтение писем, полученных от раненых.

«Теперь, когда я вернулся в свою часть, я понял, каким дурачком вам казался, когда требовал, чтобы меня, как боевого летчика, направили на долечивание в Москву. Каким нытиком, я был тогда! Поздравьте меня, дорогой Анатолий Яковлевич, — получил вчера Героя, — в сущности, исключительно благодаря вашей железной настойчивости: «Качай, милок, качай левый локоть сто тысяч раз в сутки. Во сне качай. В уборной, в кино, обнимая девушек, — повсюду, всегда и везде». По секрету, вам скажу, как раненые вас называли: «Султан!» Теперь я понял, как велики были ваши деликатность и долготерпение. Недавно я сбил 2-х «мессеров»: мне их как раз не хватало для круглого счета. Не соображал, что рвался в бой с хреновым, простите за грубость, локтем. Не смейтесь над 22-летним молокососом».

Держа в руках фотографию летчика, Михайловский раскрыл второе письмо, написанное детским почерком на страничке из школьной тетрадки.

«Родился сын, назвал в Вашу честь Анатолием. К протезам привыкаю, хожу пока, как аист. Послал сухую воблу. «Семен в квадрате». Привет Виктории Невской».

Михайловский рассмеялся, вспомнив мурманского рыбака Семена Семеновича. Широкое лицо, пухлые губы, темные брови над большими серыми настороженными глазами, ноги с удивительно тонкой, белой, как у женщины, кожей. Вспомнил его последние слова: «Все выдюжу! Была бы цела голова и советская власть!»

Дальнейшее его раздумье прервал сильный взрыв.

Перепрыгивая через свежевзрыхленные воронки, он мчался к приемно-сортировочному отделению. Левое крыло здания дымилось. Еще раза три грохнуло у железнодорожной станции, и все, как по мановению руки, разом стихло.

На счастье, бомба упала рядом с госпиталем, пожар начался от печек, которые расшвыряло по сторонам. Больше всех пострадал Гришуня: осколок оконного стекла пробил ему сосуд; кровь била фонтаном. Михайловский быстро прижал пальцами общую сонную артерию.

Он отчетливо понимал: как ни старайся осторожно перенести Гришуню в ближайшую операционную, все равно не удастся непрерывно прижимать шею. Своими последующими действиями он был более обязан безошибочному инстинкту, чем размышлениям.

— А ну, назад! — гаркнул он. — Все назад! Понятно?

Раненые, санитары и сестрички расступились. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем прибежала Невская, неся тазик, полный инструментов. Словно издалека, до него донеслись испуганные перешептывания, потом он услышал, как кто-то сказал дрожащим голосом: «Ребята, он же мертвый!» А Михайловский все накладывал один за другим зажимы.

Остановив кровь, он подхватил Гришуню на руки и быстро понес его в операционную.

Когда все уже было позади, Анатолий Яковлевич, хлопнув Гришуню по плечу, пробормотал: