Вильям Гиллер: Два долгих дня

— Я только этого и добиваюсь.

— Хорошо же, слушайте. Я именно вам скажу, — сказал Штейнер. — У вас, Райфельсбергер, весьма романтическое представление о рабочих нашей военной промышленности. Да будет вам наконец известно, что люди там делают зачастую детские игрушки, да, я имел случай познакомиться там не только с заключенными в арестантской одежде, но и с угнанными французами, бельгийцами — так сказать, «свободными гражданами». Смешно было бы надеяться, что все они будут содействовать победе Германии.

— Пусть благодарят судьбу за то, что не подохли на полях сражения! Я бы их в бараний рог согнул. Однако, Штейнер, вы мне так и не ответили на вопрос о саботаже. — И, ехидно улыбнувшись, Курт добавил: — Придет время, когда вы будете объясняться перед рейхом.

— Забудьте о рейхе, Курт. Живы будем, угонят нас в Сибирь, там, на холодке, сразу мозги прочистятся. — И Штейнер попытался еще раз втолковать Курту, что смешно предполагать, будто все немцы и особенно заключенные — самая дешевая рабочая сила — слепо послушны гестапо. Да за всеми и не уследишь, особенно теперь, когда дела на фронте становятся хуже и хуже. Вы плохой политик и никудышный психолог! — закончил он.

— Я прежде всего солдат, это гораздо важнее всех ваших вывертов!

— Понимаю! Долг и приказ. И никаких рассуждений! Все просто и ясно!

— Немецкий народ борется за свое существование, за Великий германский рейх. У нас есть чудо-секретное оружие, оружие возмездия, скоро наступит решительный перелом. Об этом-то вы, надеюсь, слышали?

— И даже кое-что видел! — произнес он к великому удивлению Райфельсбергера. — Но это еще далеко до осуществления. А покамест…

Курт оживился.

— Правда? Значит, я прав!

— Ну, разумеется, — с иронией ответил Штейнер.

— Я просто счастлив! Теперь русские влипли! Я всегда верил в разум Гитлера.

— Кто может быть теперь счастлив? — меланхолически подхватил Луггер, понявший, к чему клонит Штейнер. — Мы живем в безумное время. По-настоящему это можно осознать лишь перед смертью. Уж поверьте, я это хорошо знаю.

— Знаете что, герр доктор, вы бы лучше помолчали и поменьше любезничали с русскими. Перестаньте им плакаться на свою несчастную жизнь. Я хоть и плохо понимаю по-русски, но кое-что уловил, когда они к вам приходили. Господин обер-лейтенант Штейнер, скажите хоть несколько слов, что вы знаете об этом новом оружии?

— Не хочу.

— Почему?

— Уймитесь, фельдфебель. Вы что, рехнулись? Какой же вы немец?

— О, да, конечно! Покорнейше прошу меня извинить. — И он закрыл глаза.

Неожиданно Луггер заявил, что у него есть превосходный план, который может разрешить их спорные вопросы, но прежде он хотел бы кое-что уточнить.

— Послушайте, Райфельсбергер, — спросил он, — почему вас, тяжелораненого, оставили в сарае, а не в лазарете, как других раненых?

— Трусы и негодяи! Сволочи! Дрожали за свою шкуру! Не было у меня сил пристрелить их!

— Это, Курт, все одни проклятия. Значит, вы не можете оправдать поступка своих соотечественников?

— Хватит вам препираться, — вмешался Штейнер. — Нельзя ли сменить пластинку? Господи, скорее бы русские нам оказали помощь. — Он застонал от боли.

— Коль сам бог послал нам вас в награду за наши страдания и вы остались с нами, можете вы мне объяснить, какой смысл русским нас выхаживать? — не унимался Луггер. — Я много думал об этом. Ведь как мы там ни хоронимся, но нечего скрывать: мы, тяжелораненые отходы, навоз… В дальнейшем мы уже ни к чему не пригодны. Не проще ли было бы нас распять, как это делали в добрые времена Римской империи? Пленных оставлять только крепких и выносливых.

— Что правда, то правда! Сейчас хозяева положения здесь русские. И все мы принадлежим им. Какими бы они ни были добренькими, они, естественно, и это совершенно закономерно, окажут первую помощь своим раненым, а не людям второго и третьего сорта, — сказал Штейнер.

— Вот как! — вскричал Курт. — Это же подло! Вы не хотите вступать в контакты с русскими? Они же ваши коллеги! Где же ваше пресловутое человеколюбие?

— Ишь как вы повернули! — сердито, с брезгливым недоумением посмотрел в его сторону Луггер. — Любопытно.

— В самом деле, Луггер, почему бы вам не сделать благое дело? — спросил несколько напыщенно Штейнер. — Я отлично понимаю, что с духовым оркестром они вас встречать не будут, почетный караул не выставят, но чем черт не шутит… А?

— Пожалуй, можно попробовать, — Луггер оглянулся на дверь комнаты.