Владимир Дягилев - Солдаты без оружия

— Чуть позже, — произнес Лыков-старший. — У меня срочные дела.

Корпусной побагровел, но тут же взял себя в руки, поняв, что применение власти в данный момент сработает против него.

— Освободишься — явишься, — согласился он, нырнув в штабную палатку.

Сафронов и Чернышев, не сговариваясь, направились к госпитальному взводу.

— Мы же еще и виноваты, — не удержался Сафронов.

— А-а, — отмахнулся Чернышев. — Зайдем к Галине Михайловне. У нее, бедняги, двойное горе.

Сафронов не успел спросить, почему «двойное», своими глазами увидел Галину Михайловну. Она стояла у палатки на коленях, слезы катились по ее щекам. Она не смахивала, не утирала их, и это было страшнее всего. Косынка упала с ее головы, волосы распустились и закрыли часть лица. И Сафронов заметил вдруг, что волосы у нее поседели — не все, а у висков, у самых корней.

Он замер, чувствуя, как комок подступает к горлу, и, чтобы не показать своего волнения, сделал шаг назад.

На траве перед Галиной Михайловной лежали Настенька в белом халате и тот, ее любимый, майор, кажется Сергей, при орденах и медалях.

«Так вот кто подавал команды, так вот почему у нее двойное горе», — подумал Сафронов.

Ему сделалось нестерпимо больно, он не смог сдержать подступивших рыданий и быстро отвернулся. Однако через какую-нибудь секунду-две справился с собой и вместе с Чернышевым пошел к раненым. Там все еще находились его сестры Стома и Люба и его санитар Трофимов. У сестер были заплаканные глаза. И они поспешно отвели взгляд при виде Сафронова.

— У нас тоже потери, — сообщил Сафронов. — Лепик.

Стома всхлипнула и убежала в задний тамбур.

— Пить… пить… Не могу более, — простонал раненый, лежащий у самого входа.

Трофимов бросился к нему с поильником, но санитар госпитального взвода упредил его:

— Э-э, погодь. Ему не велено. На-ка салфеточку пососи.

— Ну сколько же… Ну дайте же…

Появилась Галина Михайловна, и раненый оборвал стон.

Она подошла к нему, положила руку на лоб.

— Мы вас подменим, — осторожно предложил Чернышев.

— Не нужно, — отказалась Галина Михайловна.

— Тогда вот сестричку оставим.

У Сафронова язык не повернулся возразить Чернышеву. Он кивнул и направился к выходу.

Выглянуло солнце. Оно зажгло вершины берез, и они горели радостным светом. Внизу, у корней, у самой земли, все еще стояла ночная сырость, а вверху сиял наступающий день.

И это неудержимое наступление ясного июльского дня еще сильнее подчеркивало ночную трагедию.

«Да, да, — рассуждал Сафронов, шагая меж берез. — И день придет, и солнце засверкает, только они — этот майор, Настенька, мой Лепик — уже не увидят этого».

Сафронов медленно шел, посматривая по сторонам, и все березы казались ему сестричками в белых халатах. На одной из них он заметил глубокую царапину — след пули и не удержался, подошел, приложил руку к прохладной коре.

— И тебя не пощадило, — произнес он чуть слышно и погладил березу, как живую, как погладил бы сейчас Настеньку, если бы она могла встать и очутиться рядом с ним.

Отзвучали короткие речи. Отгремели прощальные залпы. И тотчас над лесом поднялись и надсадно закаркали вороны. Откуда они появились? Как учуяли горе?

Раздумывать и задумываться не было времени. Послышались отрывистые приказания НШ и громкая общая команда: «По машинам!» Медсанбат уже свернулся и находился в походном состоянии. Лишь одна палатка сиротливо торчала на опустевшей площадке. Снова госпитальный взвод задерживался со своими нетранспортабельными в ожидании ППГ.

С ним осталась и Люба, послушно принявшая новую роль. Сафронов не мог вызволить ее обратно, хотя не представлял себе, как они будут работать без нее, без основной сестры.

Сейчас Люба и Галина Михайловна стояли у палатки, ожидая, когда тронутся машины. Галина Михайловна так постарела за одни сутки, что казалось — это не она, а ее старшая сестра, а Галины Михайловны уже нет и никогда больше не будет.

Отъезжали без особого шума, без громких разговоров, без обычных песен. Просто завели моторы, забрались, кто как мог, на перегруженные машины и поехали.

Какая-то сила заставила Сафронова еще раз взглянуть на одинокую палатку, на двух женщин в белых халатах. И еще раз, когда они выехали на проселочную дорогу, оглянуться на этот лес, в котором они прожили несколько тревожных дней. Чем дальше они отъезжали, тем больше сливался этот лес с ближайшими лесами и перелесками, и вскоре его уже нельзя было узнать и отличить от соседних.