Константин Симонов - Четыре шага

Лопатину показалось, что они перед его приходом объяснялись.

– Вот чудак, – кивнув на Иноземцева, сказал Рындин. – Настаивал, чтобы, пока он операцию проводит, я на охотнике в море болтался, прикрывал его.

– И что я тебе за прикрытие? – повернулся он к Иноземцеву. – Пушка на охотнике все равно одна, второй у меня в кармане нет!

Иноземцев упорно молчал, явно не одобряя, что Рындин впутывает в их разговор третьего лишнего.

Но Рындин гнул свое:

– В самом деле, совесть у тебя есть – предлагать мне, чтобы ты воевал, а я при сем присутствовал?

– Я изложил вам свое мнение, – не принимая товарищеского тона, сказал Иноземцев. – Ваше дело приказывать!

– А что еще приказывать? Как сказал, так и будет! – обрубил Рындин.

– Скоро подходим. Разрешите идти готовить людей? – сухо спросил Иноземцев.

– Идите.

Оставшись вдвоем с Лопатиным, Рындин разоткровенничался:

– Видали, что за человек? Хоть бы сообразил, что я в свою последнюю операцию иду, настроения бы не портил! – Он даже сплюнул за борт от обиды. – Себя самого считает природным разведчиком, а если я воюю без постной рожи, со смехом и с песней во весь голос, значит, я уже не разведчик, просто мне везет, что цел! А операций, между прочим, мы с ним провели так на так – по двенадцати. И сегодня и у него и у меня – чертова дюжина.

– А я, назло приметам, считаю число тринадцать как раз счастливым, – сказал Лопатин.

– А я об этом даже и не думаю, – рассмеялся Рындин. – Счастливое число – вообще дурость! Счастливый человек – другое дело… Вот вы, например, счастливый человек. Сегодня здесь, на Ледовитом, а какой-нибудь месяц назад были на Черном, в Одессе!

Лопатин ответил, что видеть эвакуацию Одессы было не такое уж счастье.

– Но ведь эвакуация-то прошла на ять! По крайней мере, судя по тому, что вы нам сами рассказывали при первой встрече. Или тогда наврали, а теперь совесть зазрила?

– А вы полегче на поворотах! – сердито сказал Лопатин. – Все, что рассказал вам тогда, могу повторить и сейчас, слово в слово. По счастливым человеком себя не чувствовал. Ни дураком, ни уродом не был.

Удивленный этой вспышкой Рындин, не найдясь, что ответить, схватился за свой здоровенный бинокль и сделал вид, что он что-то разглядывает в море, хотя разглядывать, кажется, было нечего, а Лопатин, отвернувшись от него и глядя в летевшую по борту воду, снова, в который раз, вспомнил ту свою последнюю одесскую ночь, когда уходили в Севастополь.

Немцы запоздало бомбили опустевшую гавань, горели пакгаузы. Катера грузились при мерцающем дымном свете пожаров. Начальник одесской морской базы, высокий хладнокровный бородатый моряк, неторопливо постукивая каблуками по бетонному пирсу, подошел к иронически наблюдавшему за бестолковой бомбежкой генералу Ефимову и небрежно бросил руку к козырьку:

– Товарищ командующий, разрешите пригласить вас перекусить…

– Пошли! – Ефимов широким жестом захватил всех, оказавшихся рядом, и первым вошел в стоявший тут же, у пирса, опустевший домик командного пункта. Там, внутри, не было ровно ничего, кроме накрытого белоснежной скатертью стола с бутылками и бутербродами. Стол стоял, как вызов судьбе и немцам. Все, не садясь, выпили по стакану вина, глядя в красные от пожара окна. И Ефимов и моряк понимали, что этот их последний не то ужин, не то завтрак на пирсе – щегольство и даже мальчишество, но в то же время он – и последняя их молчаливая пощечина врагу, только сейчас, с опозданием на сутки, опасливо подходившему к окраинам вымершего города.

Дожевав бутерброды, все спустились по трапу на плясавший под ногами катер. У Ефимова были тяжелые, свинцовые от усталости глаза. Вспышка озорства прошла. Впереди был Севастополь, а позади – два месяца боев по колено в крови и все-таки, несмотря на всю эту кровь, оставленная Одесса…

– Так-то, товарищ корреспондент, – сказал Ефимов, невесело глядя в глаза Лопатину своими свинцовыми глазами. И отсвет пожара на миг сделал их кровавыми…

Нет, какое уж тут счастье! Просто люди делали все, что могли.

Такое чувство действительно было. Но под ним – горечь, залитая в душу по самую пробку.

Лопатин так долго молчал, что Рындин, наверное решив, что он обиделся, подошел, положил ему руку на плечо и сказал, что насчет вранья он пошутил, хотя с кем не бывает – и разведчик иной раз наврет как сивый мерин, и у писателей не без этого.

Лопатин кивнул и объяснил, что вспомнил про Одессу и задумался, поэтому и молчал.