Константин Симонов - Четыре шага

Оказывается, капитан-лейтенант Иноземцев был справедлив.

Справедливость начинается с готовности отдать должное тем, кого не любим.

– А вы чего пошли с нами? – спросил он Лопатина, после того как новая волна два раза – туда и сюда – повалила их друг на друга.

Рындина забавляло, что с ним идет в операцию корреспондент.

А этого, кажется, раздражало.

– Получил такое приказание от редактора, – не вдаваясь в подробности, ответил Лопатин.

– Тогда другое дело, – сказал Иноземцев, и Лопатин понял, что капитан-лейтенант удовлетворен его объяснением и теперь будет лучше относиться к нему.

– Сколько нам еще ходу?

– При такой волне до места еще часа три с половиной, – подумав, сказал Иноземцев. – Но мы высадимся на пятнадцать километров дальше нашей точки. Под самым носом у них нельзя. Считайте, четыре часа до высадки, а потом пятнадцать километров пешком. Сколько вам лет? – За этим вопросом было подозрение – не станет ли он, Лопатин, для них обузой, пока они будут идти эти пятнадцать километров пешком.

– Сорок пять, а что?

– В сентябре с нами в операцию ходил один политрук из газеты, но, правда, молодой.

Замечание следовало понимать так, что могли бы найти и помоложе его, Лопатина.

Лопатин ответил, что политрук был из другой газеты, а от «Красной звезды» он сейчас здесь один, и это деловое объяснение, кажется, вновь удовлетворило Иноземцева, как и предыдущее – про приказ редактора.

– Оружием владеете? – спросил он.

– Стрелять, если надо, умею.

– А как с гранатами?

Рындин перед самой отправкой всучил Лопатину две гранаты-«лимонки».

– Только теоретически.

– Теоретически – это мало! – без насмешки сказал Иноземцев и потряс за плечо прикорнувшего на полу старшину разведчиков, белокурого парня, сонно дышавшего розовыми детскими губами.

– Чехонин! Возьмите у товарища интенданта второго ранга две гранаты.

«Да, этот все знает, – усмехнувшись над собой, подумал об Иноземцеве Лопатин. – И то, что я беспартийный, и поэтому, значит, не батальонный комиссар, а именно интендант второго ранга, и то, что я рад развязаться с моими гранатами и, стало быть, излишне спрашивать моего согласия».

Чехонин, не вставая с полу, взял у Лопатина из рук в руки гранаты и на бечевках подвязал их к поясу рядом с четырьмя, уже висевшими там. Пересев на полу поудобней, он прислонился головой к коленке Лопатина и снова заснул. Шапка свалилась с его головы, и Лопатин невольно залюбовался на его золотые есенинские кудри. Этот синеокий парень вообще был чем-то похож на Есенина, такого, каким застал его Лопатин, впервые приехав в Москву.

Лопатин не часто думал на войне о своем возрасте, а сейчас подумал. Этому прислонившемуся к его коленям парню было самое большее двадцать два, а спящий, он казался еще моложе. «Женись я раньше и иначе, у меня уже мог быть такой сын», – подумал о себе Лопатин. И спросил у Иноземцева:

– А вам сколько – тридцать три?

Иноземцев кивнул.

– И двое детей, да? – Лопатин имел привычку спрашивать вот так, утвердительно, и часто угадывал.

– Двое. Вам что, всю анкету заполнить или только семейное положение?

– Я же вам заполнял?

– Положим, так, – Иноземцев поднялся. – Схожу посмотрю на погоду! Чехонин, пропустите!

Перешагивая через спящих, он дошел до трапа и исчез, а поднявшийся, чтобы пропустить его, Чехонин, попросив разрешения, сел рядом с Лопатиным.

– Вы, товарищ майор, товарищу капитан-лейтенанту больше про его детей не говорите.

– А что с ними, погибли? – Лопатин с досадой подумал, что без нужды, просто так, взял и ковырнул в чужой ране.

– Нет, в Сибири. Пока он в госпитале лежал, его жена их к своей матери отправила. А сама с ним осталась: пошла санитаркой в госпиталь. А он теперь гонит ее к детям, а она не едет, хочет быть здесь, при нем. Каждый раз, как с операции приходим, ждет капитан-лейтенанта на пирсе. Она к нему, а он ей: «Еще не уехала?..» И мимо… Не может ей простить, что она к детям не едет. Характер на характер. Придем с операции – увидите.

– Красивая?

– Не знаю, не заглядывался, – строго ответил Чехонин.

Через час Рындин вызвал Лопатина наверх. Взошла луна, и качка заметно уменьшилась.

– Кто ее звал, какого хрена она явилась? – мотнул Рындин головой в сторону луны: за шуткой чувствовалась тревога – светлая ночь не благоприятствовала операции.

Было так светло, что Лопатин хорошо видел лица обоих – и Рындина и Иноземцева. Рындина, наверно, за это время выворотило наизнанку. Его толстое лицо стало таким белым, что густые сросшиеся брови казались нарисованными. Иноземцев хмуро сосал трубку, зажав ее ладонью, чтобы не попадали брызги.