Йенс Йенсен - Они пришли с юга

У Вагна вообще была широкая натура. Он часто совал Мартину крону-другую.

— Держи, пригодится, — говорил он.

Ему необыкновенно везло, и Карен начала осторожно поговаривать о том, что судьба наконец смилостивилась над Вагном, как бы желая вознаградить его за парализованную руку.

Вагн и сам склонен был в это поверить.

Однажды в воскресный день, когда Вагн по обыкновению уехал со своими приятелями кататься на лодке, пришло наконец письмо от Лауса. Его принесла заплаканная Гудрун. Собственно говоря, письмо было не от Лауса, а от немецкого коменданта. Конверт был украшен орлом и свастикой, а в письме кратко сообщалось, что Лаус арестован за попытку незаконно перейти границу и за нарушение контракта о найме, который он заключил с немецким рейхом. Его судили и приговорили к полутора годам тюрьмы за то, что он покинул свое рабочее место.

Все было ясно: Лаус попытался приехать домой на крестины сына. По контракту, который он подписал, он имел право, проработав три месяца, навестить семью на родине. Но теперь ему в этом отказали. Немцы ни в грош не ставили договоры и соглашения — ни большие, ни малые. Тогда Лаус решил уехать самовольно, но был пойман.

— Я так и чувствовала, — сказала Карен беззвучно.

Она побледнела как мел, и руки у нее тряслись, когда она складывала письмо. Она столько наслушалась о голоде, истязаниях и убийствах в немецких тюрьмах, теперь все это всплыло в ее памяти. И вот ее Лаус попал в самую гущу этого ужаса. Но она ничем не выдала своих мыслей.

Перед ней сидела заплаканная Гудрун — она, как видно, даже не понимала, как плохо обстоят дела. Ей, бедняжке, хуже всех — что будет с нею и малышом?

— Теперь он, наверно, никогда не вернется, — сказала Гудрун, глотая слезы.

— Что ты, конечно, вернется, — утешала ее Карен. Но никто в это не верил.

— Разве мы не можем обратиться к правительству за помощью? — спросила Гудрун.

— Они не принимают жалоб на немцев, — ответил Якоб.

— Ох, если бы он остался дома! Уж лучше бы мы потеряли нашу комнату со всей обстановкой, — сказала Гудрун и горько разрыдалась.

При этих ее словах Якоб отвел взгляд.

— Погоди, — сказал он, помолчав. — Лаус еще вернется. Война ведь не на веки вечные.

— Я согрею кофе, — сказала Карея и вышла на кухню Гудрун стала отказываться; у нее кусок не идет в горло, сказала она. Но все-таки Карен уговорила ее выпить чашечку.

Позднее, когда Гудрун ушла домой, Карен сказала:

— Что же теперь будет? Ох, горе, горе!

— Горе не у нас одних, — сказал Якоб. — Теперь в каждой семье какое-нибудь несчастье.

— А ты еще говорил, что Дания дешево отделалась.

— Это так и есть, — сказал Якоб. — В Польше, Франции и других оккупированных странах гораздо хуже. Куда немцы ни придут, всюду они сеют смерть, разрушение, за ними, как кровавый след, муки и зверства. Добра от них не жди.

— Я помню, дед мой говаривал: на немца можно положиться, когда он в гробу, — сказала Карен.

Потянулись грустные дни. Карен без конца думала о Лаусе, теперь она никогда не улыбалась. Ночью она лежала без сна и с ужасом рисовала себе судьбу сына. Она была уверена, что он голодает, что он болен, что его бьют.

От этих ночных дум она изменилась — похудела и поседела.

— Не мучай ты себя, — посоветовал ей как-то Якоб.

Но Карен бросила на него гневный взгляд.

— По-твоему, мы должны забыть?

— Забывать никто ничего не должен, — ответил Якоб.

Настало лето, но какое лето! Каждую ночь взрывались бомбы — то на фабрике, то на стрелке железной дороги. Немцы всюду понаставили солдат вместе с датскими полицейскими и специальной охраной; но патриотов ничто не могло удержать. Каждый день по улицам в желтовато-коричневой машине мчатся гестаповцы, хватая людей: то рабочего, то подмастерья, то врача или студента. Арестованных бросают в и без того переполненные тюрьмы, где их допрашивают немецкие палачи. Вырванные ногти, побои, крики, увечья там в порядке вещей.

По всей стране скрываются люди, которых травят и преследуют. Беглецы ночуют у друзей, а то в сараях и летних пристройках. Это те, кому удалось ускользнуть от нацистских палачей и полиции.

Почти каждый вечер на улицах и в ресторанах происходят стычки между немцами и молодыми датчанами. По немцам даже на улице видно, что они нервничают. Они больше не прогуливаются поодиночке, они держатся группами — чувствуют опасность.

Между датчанами и немцами — зона полярного холода. Куда бы немцы и их пособники ни сунулись, их встречают ненавидящие взгляды, провожают молчаливые проклятья. Из всех газет наибольший спрос на нелегальные, только им верят, только к ним прислушиваются.