Сергей Щербаков - НЕОТМАЗАННЫЕ-Они умирали первыми

— Я жаловаться буду! Вы не имеете права! Я до прокурор дойду, я президент писать буду. Я всем жаловаться буду, — начал вдруг, ни с того, ни сего выступать задержанный Ахмад. Он был одет в серое драповое пальто, на голове тронутая молью ондатровая шапка. Его острый кадык с торчащей седой щетиной ходил вверх вниз. Он ругался, возмущенно жестикулировал руками, пытаясь, что-то втолковать старшему прапорщику Стефановичу, который с безразличным видом курил, устроившись на подножке автомобиля.

К задержанному чеченцу подскочил только что подъехавший на «бэхе» с «двухсотым» старший лейтенант Колосков. Уставившись свирепым взглядом на распинающегося чеченца, он вцепился, вымазанной в крови Ефимова, пятерней в ворот пальто и с размаха ударил Ахмада лбом в лицо. У того из разбитого носа на небритый подбородок закапала кровь, следующий удар пришелся кулаком. Ахмад отлетел к сторону, уронив с головы шапку.

— Жаловаться?! Сволочь! Жаловаться?! — хриплым страшным голосом орал «собровец», пиная поверженного врага. — Жаловаться он будет. Обиженный?!

— Квазимодо, не надо! Игорь!!

— Квазик! Квазик, оставь его!! — закричал Степан Исаев, вступаясь за Ахмада, хватая сильными руками Колоскова сзади. Но рассвирепевшего бойца не так-то просто было остановить.

— Стефаныч! Парни! Держите его!

Разбушевавшегося «собровца» с трудом оттащили от задержанного чеченца.

Рядом с брони БМП осторожно снимали убитого Сережу Ефимова. Когда его, изодранного и опаленного, освобождали от разгрузки и бронежилета, из кармана выпала сухая веточка и упала в рыжую грязь, которая чавкала под сапогами принимавших тело внизу солдат.

Зачистка явно затянулась. Еще пара часов и начнет смеркаться. Темень застанет их в пути на базу, как пить дать. Ехать по горной дороге в таких условиях — самоубийство, полнейшее безрассудство. В один момент можно сыграть в ящик: либо «ваххабиты» где-нибудь засаду устроят, либо с обрыва кувыркнешься и костей не соберешь.

Решили ночевать в селе. Дудаков распорядился разбить бивак в заброшенной школе. Саперы прошерстили все здание. Подогнали к нему машины и «бэхи», выставили охранение. Собрав старейшин, капитан, обильно пересыпая речь доходчивыми матерными словами, в довольно суровой форме предупредил, что если случится малейшая провокация со стороны «чехов», то он за себя не ручается, он тут же отдаст приказ раздолбать село «к едрени фени», и тогда от этого цветущего местечка, горного райского уголка, камня на камне не останется. И уцелевшие потомки на века проклянут тех, кто вынудил его это сделать. Это категоричное заявление произвело на местных внушительный эффект, все население села было строго-настрого предупреждено старейшинами.

Одноэтажное здание школы к удивлению «вованов» было не разграблено,

все в целости сохранилось в нем, как это было до войны. И парты, и столы, и стулья, и школьные наглядные пособия. Это было просто удивительно. Особенно после тех разгромленных и разграбленных зданий, которые попадались им там, на равнине. Скорее всего потому, что школа стояла запертой на висячий «амбарный» замок и потому, что местные с глубоким почтением относились к этому заведению и уважаемым учителям. Только в нескольких окнах были разбиты вдребезги стекла.

Было еще светло, когда Ромка и его товарищи ввалились шумной гурьбой, заняв один из классов.

— Смотри, братва! — рядовой Чернышов ткнул пальцем в сторону классной доски. На ней было выведено мелом старательным детским почерком число: «27 декабря», а чуть ниже «Классная работа».

— Похоже, это в 94-ом писали, перед Новым годом, — предположил Ромка Самурский. — А потом, как помните, война началась. Учителя, конечно, деру дали отсюда. Никому умирать не охота. С тех пор школа и пустует.

— Ни учеников тебе, ни учителей! — сказал пулеметчик Пашка Никонов. — А пылищи-то, до этой самой матери!

— Не мудрено, столько лет заброшенная стоит.

Дружно сдвинули парты ближе к доске, расчищая пространство. Расположились на полу у дальней стены, свалив вещмешки и боеприпасы, закурили. Кинологи: Приданцев и Мирошкин с собаками устроились у входа.

— Стефаныч, расскажи чего-нибудь, — попросил старшего прапорщика рядовой Секирин, развалившись как барон и пуская дым кольцами.

— Ладно, слухайте, дошколята, — кашлянув, начал контрактник. — Ранней весной это было. Зачищали мы как-то один квартал, и в одном из подвалов разрушенного дома обнаружили двух девчонок лет шестнадцати-семнадцати. Одну русскую, вторую чеченку. Перепуганных до смерти. Обе тощие, щеки ввалились, скулы торчат, только одни глаза огромные на лице и остались, на прозрачной коже каждую жилку видать, одним словом, без слез и не взглянешь. Чеченку, как сейчас помню, Айдин звали. Отец у нее инженером-нефтянником был, убили его дудаевцы, а когда наша авиация стала бомбить город, все ее родные погибли под бомбежкой. Вот она со своей подружкой, русской девчонкой, в подвале все это время и скрывалась. Забились в темный угол как дикие зверьки в норку от страха. Наши ребята, когда шмонали подвал, чуть не грохнули их в темноте, думали, что на боевиков нарвались. Вынесли полуживых наружу, привезли несчастных к себе на базу в Ханкалу, поместили в госпиталь под капельницы. Обе страшно есть хотят, да нельзя им, иначе помрут. Вот так постепенно, постепенно, стали их выхаживать, выкармливать как маленьких с ложечки, сначала супчиком постненьким, потом уж чем-нибудь посущественее. Немного оклимались девчонки от кошмара, происшедшего с ними, но рассказывать и вспоминать о пережитом ни в какую не хотят. Как только окрепли, стали медикам нашим помогать: убирать, перевязывать, заботиться о раненых. Славненькие девчушки оказались. Кое-кто уж стал на них в наглую зыркать, косо поглядывать шаловливыми кошачьими глазками, да слюни сладкие распускать, но я твердо сказал, если хоть какая-нибудь сука посмеет не то, что попытаться трахнуть бедных, а хоть мизинцем тронуть, считай — труп. И был у нас во взводе паренек один, Кешка Макарский, нескладный такой, круглолицый, губы пухленькие бантиком. Мы его все в роте величали уважительно «отец Иннокентий», потому что он чудной какой-то был, не от мира сего, словно с другой планеты к нам на грешную землю свалился, все время нам о боге да о любви к ближнему распинался. Часами мог на эту тему трепаться. И так складно у него все это получалось, прямо заслушаешься. Лекции бы ему читать о любви и дружбе. Одним словом, замечаю, наш Кеха странный какой-то стал, здорово изменился последнее время. Вдруг, ни с того, ни с сего, зачастил в лазарет к раненым. Назад придет, всем про девчонок спасенных рассказывает, как у них там жизнь замечательно складывается, как дела идут. И все больше про симпатичную смугляночку Айдин. А у самого лицо прямо таки светится, будто ему президент Звезду Героя в Кремле торжественно вручил. Чудной весь какой-то стал. Словно святой затесался в наши мрачные ряды, где у всех посеревшие отрешенные физиономии. Вечером возвращаемся с зачистки злые, усталые, сразу валимся спать, а он бегом в госпиталь. Может быть это так и продолжалось бы. Да, тут на тебе! Бац! Дембель долгожданный! Распрощались везунчики с нами, уехали. Закончилось для них это «дерьмо». Проходит недели две-три, смотрим, рожа знакомая у блокпоста отирается. Ба! Да это никак, наш Иннокентий, из Саратова обратно прикатил. Не сидится ему дуралею дома на теплой печи. Оказывается, наш паршивец влюбился, только там дома и почувствовал, что это у него серьезно и надолго, что не может и дня без своей чеченки прожить. Как не уговаривали мать с отцом, стоя перед ним на коленях, сорвался пацан и назад к нам, в Чечню под пули. Одним словом, поженили мы их. Отметили это событие по-фронтовому, скромно, но весело. Пару недель «молодые» жили в семье одного знакомого чеченца, который в ФСБ работал, а потом уехали на Кешкину родину. Как сложилась у них жизнь, не знаю. Но думаю, хорошо. Настоящая была у них любовь. Мне лично такую в жизни только один раз видеть довелось. Вот такая история о Ромео и Джульетте, братцы.