Олег Селянкин - Будни войны

Скрипнув зубами от злости и сознания полного своего бессилия, майор Исаев приказал пристрелить страдалиц. Чтобы не мучились. И всем, кого из людей доведется увидеть сегодня, обязательно говорить: на таком-то отсюда километре этой дороги лежит убойная говядина — берите вы, а нам больше не надо.

А ночью, которую в силу обстоятельств пришлось коротать у маленьких костров, скорее взбадривающих душу, чем согревавших тело, старший сержант Карпов и спросил, не предприняв даже попытки скрыть душевную боль и растерянность:

— За что им-то, коровам, такое выпало? — Помолчал в ожидании ответа. Не дождался. Тогда и стал бросать в угрюмую тишину: — Я еще понимаю, когда фашисты нас, советских солдат, на долгие предсмертные муки обрекают. Мы — ихняя погибель. За то они и ненавидят нас… Подчеркиваю: понимаю это, но даже в малой степени не оправдываю… А коровы-то в какой бок и каким рогом гитлеровцев боднули?

После длительной паузы ответил младший лейтенант Зелинский:

— Не бодались они вовсе, а молочком своим поили. Вдосталь… Скотина, она и есть скотина, ей не дано понимать, кто смертельный враг ее подлинному хозяину. Потому любому, погладившему ее вымя, и отпускает молоко. Без карточек. Сколько есть у нее, все до капельки отдает… Думаю, потому эти коровы искалечены, что в силу особенностей строения своего тела не могли поспеть за драпающими гитлеровцами.

— Ладно, эти буренки не могли развить соответствующей скорости. Согласен, оставлять их нам для развода — фашистам вовсе нет резона. Пусть так будет! И поубивай их фашисты всех, облей туши карболкой, соляркой, бензином или еще чем, чтобы мясо для еды стало непригодным, — понять опять же смог бы… Но перебить ноги, истыкать ножами и штыками тела и в таком виде бросить околевать на снегу… Выходит, фашистам радостно уже от сознания одного того, что в эти минуты кто-то в смертельных муках корчится, смерть, как превеликую благодать, вымаливает?

— Будто ты этого раньше не знал, — проворчал майор Исаев, сворачивая цигарку.

Ногами солдат дивизии, составной частью которой стал теперь их полк, была перемешана со снегом не одна сотня километров. Настолько много военных верст было ими пройдено, что кое-кто из бойцов над своей судьбой стал даже зло подшучивать: дескать, высоким командованием мы теперь до самого победного конца войны занаряжены туда-сюда бегать. И вдруг приказ: немедленно форсированным маршем следовать в район города Мозырь. В тот самый час его получили, когда злость на свою судьбу мешала уже и дышать.

Прибыли в район Мозыря — их тотчас загнали в лес, где все деревья пока еще были бесстыдно обнажены, где все низинки оказались затоплены вешними водами.

Не понимали, ради чего командование сунуло их в эту лесную глухомань. Но и землянки в требуемом количестве безропотно вырыли, и поселились в них, мысленно благодаря бога за то, что не напомнил начальству об окопах. Однако и теперь виртуозно проклинали свою судьбу, все время помня строжайший наказ командования полка: сидеть в лесу так тихо, чтобы гитлеровцы и не заподозрили здесь нашего присутствия.

И все равно солдат всегда должен оставаться солдатом. Поэтому, пока одни рыли землянки, перекрывали их накатами из толстенных стволов деревьев и вообще обустраивались, посильно обеспечивали общий быт, другие тщательно обшаривали, обследовали этот лес. На сколько километров могли за двое суток, на столько во все стороны и прочесали. И установили, что на западе, где в прочнейших укреплениях, не лишенных даже определенного комфорта, отсиживались фашисты, он упирался в болото, говорят, и в засушливое лето почти непроходимое для людей. Они же, солдаты-разведчики, обнаружили по соседству со своей дивизией еще две и несколько затаившихся артиллерийских дивизионов крупных калибров.

На отдых остановлено? Нет, для этого, прямо скажем, место даже очень непригодное: сырость такая, что вечером затвор автомата или винтовки предельно тщательно промасленной тряпочкой протрешь, а утром он уже опять ржавчиной подернут.

Не укрылись от солдатских глаз и небольшая полянка с явными следами недавнего пожара, и русская печь среди чернущих головешек, и чуть в сторонке — погреб, сейчас служивший жильем. Солдаты рассказывали, что живут в нем женщина лет сорока, однако во всех отношениях еще очень даже завлекающая, и пацан, которому до школы еще с годочек погулять осталось. Дескать, попытались с ними человеческие контакты установить, но она — не женщина с понятием, а сатана в юбке: на всех глядит беда как сурово и слова сквозь стиснутые зубы еле цедит. От нее, хотя и попотели основательно, только и узнали, что двадцать семь годочков здесь простоял дом-пятистенок ее мужа-лесника, что он мог бы и еще десятки лет осилить, да не в добрый час попался на глаза фашистам. Короче говоря, они спалили его, убив хозяина.