Максим Михайлов - Стреляешь в брата — убиваешь себя

Андрей глянул на свои перепачканные кровью руки и принялся ожесточенно тереть их об одежду с такой силой, что посдирал кожу с тыльных сторон ладоней. Боль на какое-то время отрезвила его. Шатаясь от вдруг поразившей мышцы смертельной усталости, он подошел к профессору. Присел рядом и долго глядел на застывшее в посмертной гримасе лицо.

— Как же вы так, Владимир Михайлович? — хриплым каркающим голосом полным глупой нерациональной обиды спросил он покойного. — Как же я-то теперь без вас? Куда идти? Что делать?

Покойник само собой не ответил. Профессору уже было все равно, ничего из происходящего в этом мире уже не могло его взволновать. Андрей даже испытал короткий прилив иррациональной злости на такое вот «дезертирство» старшего товарища, оставившего привыкшего полагаться на него ученика без помощи и защиты именно в тот момент, когда он в ней отчаянно нуждался. Андрей попытался закрыть покойнику глаза, но только измазал веки в струпьях подсыхающей крови. В итоге лицо профессора стало напоминать лукаво подмигивающую гротескную маску клоуна. Смотрелось это так жутко, что аспирант поспешно поднялся и, не оглядываясь, заковылял прочь. Куда он идет? Зачем? Он не знал ответов и не задавался целью их выяснить, ему просто нужно было оказаться подальше от этого страшного места, не видеть мертвого профессора и трупа убитого им самим человека. Он шел, едва переставляя онемевшие непослушные ноги, но все же с каждым неверным шагом удаляясь все дальше от маленького по-европейски цивилизованного и тихого городка под названием Купрес, корчившегося от боли за его спиной. Провожали аспиранта отсветы пожаров, поднимавшиеся к темнеющему вечернему небу столбы черного дыма, да гремевшая тут и там беспорядочная стрельба.

Теплый весенний ветерок, несший с собой пряные запахи пробуждающейся природы, ласково гладил лицо мягкими нежными пальцами. Сквозь мерный рокот мотора грузовика нет-нет да прорывался радостный птичий гомон. Пернатая мелочь, безмозглая и не отягощенная людскими проблемами легкомысленно радовалась наступлению весны. Роман расслабленно откинулся на дощатый борт, устало прикрыв глаза. Вездесущая дорожная пыль навязчиво щекотала ноздри, тонкой едва различимой глазу маской ложилась на лицо. Машину мерно потряхивало на ухабах, рождая ощущение легкой морской качки, очень хорошо было вот так полулежать опираясь на шершавые доски и представлять себя к примеру отдыхающим на собственной яхте посреди Средиземного моря миллионером. А что, если не открывать глаз, то сходство ощущений получалось практически полным: неторопливое покачивание длинной морской волны, ласкающий лицо ветер, так волнующе пахнущий луговыми цветами, молодой сочной листвой… И оружейной смазкой, густо воняющей режущим нос ароматом, перебивающим и забивающим все остальные запахи. И еще одуряющей вонью десятка давным-давно немытых тел здоровенных мужиков, расположившихся рядом с ним в кузове грузовика. Черт! Опять не вышло погружения в бездумную пронизанную чуткой полудремой дорожную нирвану.

Роман открыл глаза и, не меняя расслабленной позы, внимательно осмотрелся. На первый взгляд все было вроде бы в порядке, но только на первый. Дорога петляла по идиллической сельской местности, среди покрытых изумрудной травой нешироких луговин перемежавшихся острыми клиньями насквозь просматриваемых по весеннему времени рощиц. Далеко впереди виднелись аккуратные, будто кукольные, белые домики, крытые красными черепичными крышами. Его всегда поражало это вопиющее несоответствие местных сельских картин, тем, что привычно рисовало, воспитанное в России начала девяностых воображение. Конечно, и на русские деревеньки иной раз приятно глянуть вот так вот издалека, подъезжая к ним с невысокого пригорочка. Порой, даже так сердце защемит открывающаяся краса, что хоть выпрыгивай из машины, доставай сложенный в багажнике мольберт и принимайся с ходу ваять пейзаж, поскуливая от охватившего восхищения. Вот только стоит подъехать чуть ближе и сразу бросается в глаза вовсе другая картина — покосившиеся без хозяйского догляду, укоризненно глядящие на прохожих облупившейся краской оконных наличников дома, грязные заляпанные коровьим дерьмом, усыпанные вездесущей подсолнечной шелухой и бумажными обертками от сникерсов кривые улочки, полуобвалившиеся плетни служащие лишь декоративными границами приусадебных участков… И как неизбежная достопримечательность щербатые старухи на завалинках и до синевы пьяный аграрий мужеска полу в центральной луже вперемешку с гусями и свиньями. Рисовать такое уже отчаянно не хотелось, и даже если удавалось сбежать опять на должное расстояние, то вся убогость и мерзость, скрытая с открывающегося ракурса все равно оставалась в памяти, полностью меняя картину восприятия мира тонкими чувствами художника. Уже и хотел бы приукрасить, залакировать действительность, ан нет, не дано, получится уже не картина, а так, лубочная поделка, ширпотреб, не стоящая затраченных на ее создание времени и усилий. Иначе устроено было здесь. Роман не уставал этому поражаться. Села и вблизи не теряли своего игрушечного кукольного лоска. Дома оставались такими же свежепобеленными и аккуратными, смотри хоть в упор. Каждый окружал небольшой ухоженный садик с беседками, неизбежными качелями и ажурным заборчиком по периметру. В обязательном порядке имелись приличный бар, гостиница для приезжих, церковь и сельская управа. Даже улицы и те одевались в асфальт, или на худой конец были вымощены брусчаткой. Про электричество, газ и водопровод и говорить было нечего. Эти невиданные в русской глубинке чудеса само собой разумелись. Одним словом местное сельское население вело вполне цивилизованную и комфортную жизнь. Именно вело, еще несколько месяцев назад. Прошедшее время в данном случае звучит вполне уместно, потому как теперь в этих кукольных селах жизнь комфортной не назвал бы и самый неисправимый оптимист. Гражданская война, что поделать, не сахар, как известно и без разницы поражает ли она развитую европейскую страну или делящее место вождя племя полинезийских дикарей. Когда в бою встречаются вчерашние соседи, друзья, а то и родственники, просто не остается места различным условностям, наложенным на процесс уничтожения себе подобных нормами международного права. Те несчастные десять процентов верхушки айсберга человеческой личности, что сформированы под влиянием нескольких столетий цивилизации, моментально уступают место спящим до поры в каждом из нас диким инстинктам хищного зверя. Каким, собственно говоря, человек и являлся несколько миллионов лет, пока не придумал себе игру в разум, милосердие и осознание культурных и духовных ценностей современного мира.