Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

И пошел Терентьев через минное поле. Напрямик…

Ступает шаг — и осматривается: не задел ли где проводом за какой-нибудь бугорок; смерть ведь и сзади умеет нападать. Еще шаг ступает — еще раз осматривается. А сердце колотится так, что иной раз просто-таки не пускает следующий шаг сделать. Чтобы легче ступать было, он босиком шел, сапоги снял. Но все равно ноги как пудовые. И чем ближе к краю поля, тем еще тяжелее становятся, совсем не слушаются…

Я перебил Зуева:

— Но вы же сказали, что он по своей собственной инициативе предпринял этот рейс?

— Что ж из этого? — возразил Зуев. — Он и не раскаивался. Но сердцу не прикажешь не колотиться… Даже больше вам скажу. Когда он прошел уже почти все поле — оставалось метров семьдесят, — он вдруг заметил, что товарищи, которые ждут его, ничего как будто не делают: так за него боятся. И он как закричит на них: «Что вы на меня уставились? Цирк вам тут, что ли? Кто за вас будет столбы ставить?! Лодыри!»

Как барышня истеричная, разорался: нервы… Но, конечно, зря, потому что столбы они уже все поставили: ему из ложбинки просто не было видно. Разве ему одному не терпелось скорее дать фронту линию?..

Мне было чертовски обидно, что только с чужих слов я смог записать обстоятельства подвига Терентьева. Сам Терентьев, оказалось, был уже демобилизован из армии по ранению.

Зуев заметил мое огорчение.

— А почему вам обязательно нужен именно этот боевой эпизод? Ведь я мог бы рассказать десятки других, и не менее героичных, причем люди по-прежнему живы-здоровы и с ними можно познакомиться когда угодно.

Хотя относительная неудача с Терентьевым несколько опечалила меня, зато меня обрадовало, что изменилось наконец отношение Зуева к цели моего приезда. Если я не ошибался, конечно. Потому что вначале мне определенно показалось, что он ставит под сомнение целесообразность моей командировки в батальон.

Я не стал держать в тайне свое удовлетворение по этому поводу.

Зуев посмотрел на меня серьезно, чуть-чуть помедлил с ответом, а затем раздумчиво произнес:

— Что ж, вы, пожалуй, правы. Когда я узнал, что вы специально присланы самолетом из Москвы, чтобы только собрать живые подробности случая с Терентьевым, я подумал: а хватит ли нам самолетов, чтобы посылать ко всем Терентьевым? Впрочем, — и, может быть, я даже не сумею вам объяснить, в какой связи одно находится с другим, — но после того как я вспомнил один разговор со своей квартирной хозяйкой, — он тоже произошел на днях, — я понял: нет, командование прав о, не пожалев прислать самолета, чтобы разузнать о Терентьеве что только можно. Действительно, чересчур мы скромничаем! А надо неустанно рассказывать о таких людях, как Терентьев, всему миру. И думать о них надо почаще: чтобы, с одной стороны, не слишком зазнаваться, когда сотворишь всего-навсего какую-нибудь малость, а с другой — чтобы не стесняться знать себе правильную цену.

— А что это за разговор с квартирной хозяйкой у вас произошел?

— Вроде ни о чем определенном как будто. Но если вдуматься… А разговор был такой. Знаете, придешь в свои четыре стены, и коли спать сразу не ляжешь, то невольно иной раз тянет перемолвиться словом. Хоть с кем. Ну, пришел я, пью чай на кухне. Хозяйка стоит у буфета. Навытяжку. Как солдат. Я уж привык к этому. Видно, всей жизнью в нее эта стойка вколочена. Но вдруг она садится на край стула у стола возле меня и говорит: «Извините, герр капитан, но почему я вас понять не могу? И чем дольше наблюдаю, тем меньше понимаю!» — «Меня?» — спрашиваю. — «Да нет, всех вас. Русских». — «Ну и почему же, действительно?» — «Вот и я удивляюсь: почему? Нам же следует бояться вас как огня, вы же победители. А я почему-то почти уже не боюсь. Вы мне поверьте: когда хозяйка видит, каков мужчина дома, это все. Почему же я вас не понимаю? Почему вам ничего от нас не нужно? Ни чтобы мы вам угождали, ни чтобы мы перед вами тянулись, — ничего! Вы даже не требуете, чтобы мы перед вами шляпы снимали!»

Зуев угрюмо усмехнулся:

— Понимаете, это был вопль души, это был смертельный ужас: мир перевернулся для нее вниз головой. Она знала одно: что если есть потерпевшие поражение, то должны быть и победители. Причем, каким должен быть победитель, она знала точно — этому Гитлер учил ее соотечественников в первую очередь. И как же ей недостает теперь того, чтобы я вел себя, как скот! Лишь в этом случае ей было бы спокойно! Ее представление о том, как надлежит быть устроенным миру, осталось бы непоколебленным! А я лишил ее покоя, я заставил ее мучиться страшной мукой: думать! И она будет думать! Будет!