Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Впрочем, причины этого были понятны. Всю жизнь он провел в типографии и, чувствовалось, отдавал себя без остатка своей работе наборщика-акцидентщика. С какой радостью рассказывал он каждому, кто соглашался слушать, об особенностях шрифтов, о принципах выделения текста на афише, о том, как компоновать титульный лист книги…

— Ну что тебе от меня нужно, мучение ты мое? — негромко и грустно спрашивал Семиверх своего коварного зверя — желтоглазую кобылу Стрелку — в те редкие минуты, когда она все же терпела его: если он задавал ей корм или пускал на пастбище.

Но даже и в эти минуты Стрелка не удостаивала его взглядом, и Семиверх укоризненно вздыхал.

В обязанности связного, как известно, входит знать все, что касается размещения своей части. Но если связной попадает в чужой полк, то он там плутает, как и всякий другой. И только для Левы не существовало разделения на свой и чужие полки в дивизии: всё для него было своим. Он знал в дивизии всех офицеров до единого — и по фамилиям и в лицо. Из-за этого, кстати, отдел кадров не раз старался переманить его от нас. Он знал, почему, когда всюду злятся, что опять на завтрак и на обед все та же нескончаемая «шрапнель», в саперном батальоне в ус не дуют: саперы разведали три ямы с чудесным картофелем. Он знал, отчего командир шестой роты капитан Ивлев начал без всякой нужды в разведку ходить или вылезет на бруствер и рассматривает немцев в бинокль, как будто с сегодняшнего утра до них уже перестало быть только сто восемьдесят метров! Ивлев на днях получил письмо, и хоть он никому не рассказывал, что было в том письме, но Лева знал точно: ему писала жена, что бросает его.

Он знал все обо всех, хотя не был ни пронырливым, ни назойливым. Просто он ничего не пропускал мимо ушей и глаз и всегда все сопоставлял. Такой человек в штабе незаменим, особенно для оперативного отделения.

Связные подчинялись непосредственно мне, и, когда выдавалась минута посвободнее, я уходил к ним из блиндажа отделения, где непрестанно грохотала разбитая пишущая машинка «Яналиф», трещал телефон и за четверо суток кряду отсыпался, храпя, мой второй помощник.

— К нам, товарищ майор? — встречал меня Лева Семиверх, как гостеприимный хозяин, хотя ему еще не было ясно, не пришел ли я, чтобы приказать что-нибудь. — Может быть, чайку вскипятить? Или хотите «козла забить»?

Но голова и так разламывалась от стука — нет уж, бог с ним, с домино! Просто хорошо посидеть без дела. Посушить портянки, подремать.

Лева присаживался рядом и внимательно, снизу вверх, смотрел на меня печальными, чуть косившими глазами, окруженными паутиной частых мелких морщинок.

— Когда она кончится, товарищ майор? — тихо спрашивал он, словно выведывая одному мне известную тайну. — Это же высшая мера всего — война. А сколько можно терпеть высшую меру?

Он был немолод, Лева. Еще перед войной похоронил жену, умершую от родов, и не раз вспоминал о ней: «Ну, скажите, разве я не был мальчишкой, если захотел, чтоб она родила мне второго ребенка? Нам с нею пора было внуков ждать!» Его единственной дочери шел восемнадцатый год. Судя по карточкам, она была очень красива, совсем не в Леву, хотя тоже чуть-чуть косила, но это ее совсем не портило — наоборот, делало лицо более привлекательным. Она училась в десятом классе, мечтала об институте кинематографии и одновременно рвалась на фронт.

Леве стоило больших волнений это ее желание. Два раза в неделю он регулярно писал ей длинные письма, убеждал, что если ей дают возможность спокойно учиться, то, значит, правительство знает, что делает, и пусть она не забивает себе голову глупостями, будто изменяет Родине тем, что находится в тылу. Что же касается института кинематографии, то он предпочитает, чтобы она стала врачом или инженером. Однако, если она бесповоротно решила сделаться актрисой, что ж!..

Впрочем, в глубине души Леву все-таки больше беспокоило то, что по окончании школы она пойдет на фронт. И потому он всегда настойчиво выспрашивал меня:

— Так скажите, товарищ майор, когда? Когда она кончится?

Было несколько странно, что его называют не полным именем, а уменьшительным — как мальчика. Но Львом его назвать было никак нельзя: маленький, сутулый, со впалой грудью, с короткими, тонкими, как у миниатюрной женщины, руками. Его выпуклые глаза всегда смотрели мягко, печально, как бы вопрошающе. Голова была склонена чуть набок, и это придавало его фигуре поначалу трудно уловимое, а затем разительное — сходство с застывшей в удивлении пичужкой или воробьем. Какой он был Лев? Лёва!