Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Но начальник штаба перебивает его:

— Погоди, Леша! — и говорит в трубку неожиданно торжественно: —Товарищ Ломакин, поздравляю вас с высокой правительственной наградой — орденом Красной Звезды! А Егоров представлен к ордену Красного Знамени. Понял? А теперь повтори-ка, какие цели накрыты твоими входящими в историю пушками…

Начальник штаба дивизиона любит по молодости форснуть замысловатыми оборотами речи. Он даже стихи пишет. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что дивизионная газета напечатала его стихи лишь раз: когда его наградили орденом Ленина.

Ломакин пропускает мимо ушей витиеватые выражения начальника штаба дивизиона. «Входящие в историю…» Ему сейчас не до истории. На момент мелькнуло недоумение: откуда командир дивизии уже узнал, как работают его люди? Или это Егоров сообщил? Все они, политработники, такие. Когда только успевают все сделать!

Вернувшись к орудию, кричит Егорову:

— Слушай, друг, меня наградили Звездочкой, тебя представили к Знамени!

Но контуженный Егоров не слышит:

— Что?

Растолковывать некогда.

— Ничего. Дела, говорю, хороши.

— А как же!

…Впрочем, бывает, что у орудия остается один-единственный человек. Бывает, что и его не остается. Но кто-кто, а пехота не позволит, чтобы орудие, идущее непосредственно в ее цепях, смолкло. Пехотинцы кидаются, к осиротевшей пушке, заменяют правильного, заряжающего, а если вышел из строя наводчик — то и наводчика… Цель близко, навести можно, глядя прямо в отверстие ствола. А навел — так бей!

У старшего лейтенанта Гурина, артиллериста, приключилась такая история. Атакующая группа выдвинулась вперед, чтобы расчистить дальнейший путь — подавить на перекрестке улиц дот. Но в эту минуту из-за ворот дома, к которому артиллеристы подтаскивали пушку, раздалось: «Хальт!»— и очереди автоматов.

Гурину некогда было раздумывать — стоит рисковать, нет ли? Он прыгнул к воротам и, взводя гранату, закричал:

— Батальон, в обход!

То ли он хотел, чтобы враг поотчетливее разобрал, чем это грозит: «батальон!», то ли просто сказалась артиллерийская привычка подавать команды протяжно (а протяжная команда всегда начинена внутренним спокойствием того, кто ее подает), но, во всяком случае, немедленно вслед за этим за воротами послышался топот: гитлеровцы убегали.

К Гурину на помощь бросились товарищи от орудия. Он крикнул им:

— Занимайтесь своим делом!

А сам навалился на ворота, влетел, едва не упав, во двор и из пистолета перестрелял тех фашистов, которые замешкались. Когда же, запыхавшись, вернулся к орудию, командир батареи даже не спросил его о результате: орудие уже было установлено и командир корректировал огонь. Только потом, чуть ли не к вечеру, вспомнил что-то и рассмеялся:

— Гурин, слушай, почему ты кричал: «Батальон!»? Ты б уж сразу орал: «Полк!»

Гурин молод, весел, у него лихо, вкось, подбритые виски, резко очерченный подбородок и озорные, с искоркой, глаза — такие лица хорошо гравировать на медалях. Он на мгновение задумался, а затем живо ответил натужным, сорванным голосом:

— Да нет, с них и батальона хватит. И слово иностранное. А я ж на них хотел подействовать.

Упрямый рот его раздвигается в заразительной улыбке, и ослепительный ряд показавшихся зубов еще ярче оттеняет его почерневшее от безмерной усталости лицо.

Великие Луки — город старинный. Над ним возвышается много церквей, с их колоколен видно далеко вокруг, а стены сложены дедами так, что не уступят крепостным.

Великие Луки — город промышленный. Вперемежку с церквами стоят корпуса заводов. Они тоже построены фундаментально. За предвоенные годы выросло немало школ-десятилеток, техникумов, Дом Советов… В общем, что ни здание, то дот. Вдобавок противник завалил фундаменты зданий мешками с песком, перекрыл потолки бревенчатыми накатами, вдвинул в бойницы окон пулеметы, а во дворах установил шестиствольные минометы и пушки…

Так был укреплен город. Так было приспособлено к обороне буквально каждое каменное здание. И если даже квартал был отвоеван у гитлеровцев, но в центре его оставалась невзятой одна такая цитадель, квартал рано было считать своим.

Тот, кто брал Великие Луки, навсегда запомнил монастырский городок в Сергиевской слободе, трикотажную фабрику, красное кирпичное здание городской больницы.

На Больничной улице гитлеровцы прибили дощечку «Krankenhausstraße». Дощечка была эмалированная, на долгие годы: захватчики не сомневались, что их власти не будет конца.