Юрий Гончаров - У черты

Антон отказался, а Василий Васильевич отправился к буфету и так же быстро, как в первый раз, расправился и с водкой и с порцией винегрета.

– О, да тут вон кто!.. – вдруг замер он с вилкой возле рта, вперив глаза в дальний угол. – Посмотри, посмотри туда!

В углу, куда указывал Василий Васильевич, сидел в одиночестве за столиком пожилой человек в шинели рядового железнодорожника, с погонами на плечах, формой своей похожими на балалайки. Такие погоны носили проводники пассажирских вагонов и так именно их и называли: балалайками. Перед железнодорожником стояла только тарелочка с винегретом и стакан с уже отпитой порцией водки. Возле тарелки на столе лежала железнодорожная фуражка с черным лакированным козырьком, молоточками на околышке.

– Кто это? – спросил Василия Васильевича Антон.

– Ты смотри, смотри, после скажу…

У человека в железнодорожной шинели было худое смуглое лицо, большие и очень красивые, выразительные глаза. Глаза киноартиста немого кино, когда вся сила таланта изменялась выразительностью глаз, умением передавать ими состояние души, игру чувств. Такие глаза были у знаменитого Мозжухина, первым же своим появлением на экране покорившего всю Россию. Виски у железнодорожника белели, как снег. В зачесанных назад волосах тоже сквозила густая проседь. Он сидел неподвижно, смотрел не в зал, а просто перед собою; и сидел и смотрел так, как будто был не в людном зале, а совсем один, в каком-нибудь пустынном месте; так можно сидеть в кафе на берегу моря осенью, когда сезон кончился, все разъехались, никого вокруг и на всей длинной полосе пляжа нет, и никто не появится, сиди хотя бы часами; нет даже буфетчика за стойкой, он где-то там, во внутреннем помещении, дремлет на кушетке, потому что знает – никто в кафе больше не придет и ничего у него не попросит.

Но вот человек в шинели с балалайками, с глазами Мозжухина шевельнулся, он словно бы вспомнил, для чего он сюда пришел, что перед ним водка и винегрет. Чуть-чуть отпил из стакана, подержал водку во рту, проглотил. Ковырнул вилкой винегрет, медленно, задумчиво пожевал, закусывая. И опять поза его стала застылой, отключенной от шумного, многолюдного зала. Так, как поступил он, выпивают и закусывают, когда мало водки, а хочется, чтобы она подействовала…

– Лицо вроде знакомое, видел на каких-то фотографиях… Так кто же это? – опять спросил у Василия Васильевича Антон.

– Потом скажу. А пока смотри. Ты что-нибудь замечаешь, почувствовал?

Антон почувствовал только то, что присутствие человека в железнодорожной шинели известно всему залу, сидящие за столиками вроде бы полностью заняты своими разговорами, но нет-нет – да поглядывают в его сторону. Эти взгляды как бы случайны и надолго на нем не задерживаются, но он явно представляет собою объект всеобщего интереса, хотя все это скрывают, стараются не показать. Никто к человеку в железнодорожной шинели не подходит, не здоровается с ним, не заговаривает, тогда как в зале непрерывное хождение от столика к столику: завидев друзей, знакомых, посылают им через зал приветственные жесты, оставляют свои места, чтобы пожать руки, переброситься фразами, даже чокнуться рюмками и выпить за здоровье друг друга.

– Это Зощенко, – назвал наконец имя одинокого человека Василий Васильевич, видя, что Антон сам никогда не догадается. – Еще недавно самый читаемый, самый популярный в стране писатель, а сейчас, как сказано о нем в докладе Жданова и постановлении ЦК – подонок, клеветник и очернитель нашей замечательной действительности. Обрати внимание, в зале тесно, не хватает мест, а он за столиком один, никто больше за этот столик не садится. Боятся. Боятся себя скомпрометировать знакомством с ним, навлечь на себя беду. Ведь сейчас же в партийные органы поступит донос и начнется разборка: почему, для чего, с какой целью в общественном месте на глазах сотни литераторов демонстрируете свои дружеские отношения с антисоветски настроенным клеветником и очернителем? Что вы хотели этим показать: что вы не принимаете, отвергаете критику и оценки, что содержатся в постановлении ЦК партии? И все – все пути такому смельчаку отрезаны, двери издательств закрыты, кислород ему повсеместно перекрыт…

– А почему он в железнодорожной шинели?

– А потому, что его запретили печатать, лишили заработка. И даже хлебные карточки отобрали. А у него семья, какие-то старушки-родственницы, он их по доброте своей возле себя собрал и кормил. Как жить, на что питаться? Сначала он вообще голодал, хоть выходи на улицу до побирайся. А потом один смелый железнодорожный начальник, поклонник его таланта, в свой клуб его взял. Кажется – библиотекарем. Я точно не знаю. Ну, а раз в железнодорожной системе служишь – стало быть, в железнодорожной форме ходи…