Александр Пак - В списках спасенных нет

Прямо от Григоренко Володя пошел к Вере. Вера сразу почувствовала, что что-то случилось: Володя был скучный, натянуто улыбался, брал хлебные крошки ее стола и мял их.

— Володя, дорогой, не мучьте меня! Что такое? — спросила Вера, положив обе руки на его локоть.

— Он меня бесит, этот упрямый старик! Фанатик! — в сердцах сказал Володя и попросил, чтобы она с детьми и няней чаще выходила на палубу.

«Вон оно что, — успокоенно подумала Вера, вспоминая сцену на мостике. — У него с капитаном не ладится».

На корабле все уголки были забиты ранеными, женщинами и детьми. В первом классе разместили тяжело раненных и больных из одесских больниц.

День был солнечный, теплый; и море было спокойным, синим. Над водой кружилось несколько чаек.

В переполненных каютах, салонах и служебных помещениях было душно. Не помогали и открытые иллюминаторы. Истомленные жарой и духотой, потные тела людей жаждали прохлады; и пассажиры выползали из своих углов, устраивались и разгуливали на всех палубах.

Заразившись общим настроением, Вера надела легкое белое платье и, мимолетно взглянув на себя в зеркало, вделанное в переборку каюты, взяла детей за руки и позвала няню погулять на палубе.

— Куда мне, старухе, — отмахнулась няня. — Лучше посижу.

Она надела очки в железной оправе и стала штопать чулки. Барс высунул морду в иллюминатор.

Вера и дети вышли. На верхней палубе в полосатых шезлонгах полулежали женщины и, свернувшись калачиком, вкусно спали дети. То здесь, то там слышались смех, непринужденный говор; стали появляться парочки. Вот миловидная девушка в красном платье и молодой человек в халате, с палочкой и забинтованной головой, приткнулись к белому трапу, ведущему на капитанский мостик. Оба улыбаются. Вера прошла мимо и тоже улыбнулась.

— Мы разыщем дядю Володю, и он нам даст шезлонг, — сказала она Иринке, пробираясь к каюте штурмана.

Вдруг у правого борта кто-то громко вскрикнул. Все, кто слышал крик, бросились туда. Примерно в двухстах метрах от судна над водой появилась серая башня, а через минуту из воды выползли нос, потом корма, и вот уже всплыла вся подводная лодка. Было видно, как открылся люк на ее палубе и оттуда выскочили один за другим пять матросов, потом один офицер, другой, третий. Над мачтой лодки взвился флаг с черным пауком свастики. Орудие лодки медленно поворачивалось в сторону «Авроры».

Первое мгновение толпа на палубе «Авроры» как бы оцепенела. Было тихо, так тихо, что слышался шум винтов за кормой. Лица людей вытягивались в тревожном недоумении. Все верили в силу красного креста и незыблемых законов, которые внушались с детства, — и вдруг жерло орудия направлено на толпу раненых, женщин и детей!

Из оцепенения вывел страх, нарастающий, бурный. Как-то сразу, инстинктивно толпа отпрянула от правого борта, все пришло в движение, начались давка, крик.

В это первое мгновение, когда страх еще не совсем завладел людьми, над палубой раздался густой бас Григоренко:

— Спокойно, товарищи! Мы госпитальное судно. Нас пропустят, — сказал он в рупор.

Непоколебимая уверенность старика, его спокойная фигура, возвышающаяся на мостике, подействовали отрезвляюще. Его слова долетали до дальных углов. Страх постепенно сменился робким любопытством, снова притягивающим к правому борту.

— Мама, мне не видно, — сказала Иринка.

Вера взяла ее на руки. Девочка испугалась моря, разверзнувшегося под ней, и, обняв руками шею матери, прижалась к ней. Одной рукой Вера прижимала к себе дочь, другой держалась за перила, к которым был прикреплен гигантский красный крест, опускавшийся до самой ватерлинии. От испуга у нее похолодели пальцы и нервная дрожь потрясла тело.

— Мама, тебе холодно? — спросила Иринка.

— Нет, родная, что ты, ведь жарко, — проговорила Вера, с трудом подавляя страх и стараясь казаться непринужденной.

Иринка посмотрела на мать, не понимай, как это от жары мерзнут руки.

Усилием воли Вера уняла дрожь и продолжала смотреть на приближающуюся подводную лодку. Она уже стыдилась своего страха, думала, что поддаться панике очень легко и что ее чуть было не увлекла испуганная толпа. Но ей, жене моряка, знающей обычаи моряков, стыдно и нехорошо. «Фу, какая я трусиха», — подумала она; и ей стало неловко перед Иринкой: ей показалось, что девочка что-то поняла. Сердце ее еще не успокоилось. Она крепче стиснула Иринку и прижала к бедру Витю, привставшего на цыпочки, чтобы взглянуть через борт.