Диан Дюкре - Забытые

– Значит, постарайтесь мне понравиться.

– …

– Я говорю, постарайтесь мне понравиться!

– Но как?

– Ах, не мне отвечать на этот вопрос. Вы сами знаете.

Еще никогда Грюмелю не приходилось соображать так быстро. Он понятия не имеет, чего от него ждут. Но Бьянка не дает ему ни минутки передышки.

– У меня слабость к танцам. Вы любите танцевать?

– Да… да, очень.

– Значит, вы не возражаете, если я буду заниматься в лагере этим видом искусства?

– Нет-нет, не возражаю.

– Отлично! Я буду выступать вместе с другими заключенными.

К горлу Грюмеля подкатывает ком.

– Правительство Виши запрещает непристойные выступления, политическую сатиру и коммунистическую агитацию в лагерях для интернированных.

– К счастью, мы не в Виши, а в Гюрсе.

Бьянка хватает щетку, опускается перед Грюмелем на колени и начинает тереть пол.

Наступает вечер. Женщины заканчивают работу. Ночью каждая погружается в размышления.

– Как по-твоему, что будет с нами, когда мы умрем?

Это первое, что произносит Ева после трехдневного молчания, и Лиза бросается к ней, чтобы поцеловать в лоб.

– Не нужно об этом думать, мы ведь живы.

В этом году холода начались рано, и даже внутри барака у женщин синеют губы. Этой зимой в Гюрсе погибло больше людей, чем в Бухенвальде.

– А долго ли еще мы будем жить? И Луи… Ужасно понимать, что те, кого мы считали мертвыми, на самом деле живы, но больше нас не любят. Прошлой ночью мне приснилось, что я умерла, а Бог ждет меня с гигантскими весами, знаешь, как те, на которых взвешивают продукты в бакалейной лавке. Весы были сделаны из золота с двумя чашами, подвешенными на цепях. Он велел мне встать на одну из них. Мне было тяжело туда забраться, я была очень слабой. Но в конце концов у меня получилось, и я выпрямилась. Я была голой и маленькой, а Он огромным. Его борода касалась земли и была такой густой, словно древний лес, которому уже не одно столетие. На правую чашу Он поставил ребенка с партитурой в руках, старика с книгой и рояль, над которым склонился Луи. Я звала его, но он не отвечал. Их чаша поднялась так высоко, что я видела лишь ее дно, я же была в самом низу. Я была тяжелой, очень тяжелой. А Бог судил людей по весу их души. Чтобы уменьшить тяжесть своей чаши, я должна была от чего-то избавиться. Я убрала рояль, но этого оказалось недостаточно. Я сбросила партитуры, но мне удалось подняться всего на несколько сантиметров. В другой руке Бог держал песочные часы, в них с огромной скоростью стекали крупные розовые зерна. Я пожертвовала стариком, читающим книгу, и поднялась до уровня второй чаши, на которой оставались только Луи и ребенок. Я не знала, кем из них пожертвовать. Мне было страшно, я была одинока. Я хотела избавиться от страха, Лиза! Хотела, чтобы наступило царство радости, где никому не пришлось бы выбирать между близкими…

Лиза какое-то время ничего не отвечает.

– Весов не будет, – наконец произносит она.

– Будет ли нас ждать хоть кто-нибудь или мы обречены на вечное одиночество?

– И что же ты надеешься найти в этом царстве?

– Агору с поэтами, своими словами возрождающими людей к жизни, философами, питающими души, музыкантами, убаюкивающими их. Мы будем идти средь них, а они будут сопровождать нас на пути к вечному солнцу, и внезапно из всего этого останется кто-то один.

– Может быть, это будет его ребенок.

Ева, не понимая, смотрит на Лизу.

– Да, может быть, Бог – это маленький ребенок.

– Если это так, то он забавляется нашими судьбами, словно бедной птичкой, которой он подрезал крылья, чтобы смотреть, как она будет ползать по земле.

– Но он будет рад, если у него появится кто-то, с кем он сможет играть, и он не станет нас судить. Он возьмет нас за руки, завяжет глаза, заставит покружиться, и мы станем играть с ним в прятки среди облаков. Мы будем прыгать от счастья, и нам совсем не будет больно.

Ева наконец разжимает руку, и письмо падает на пол. Лиза продолжает:

– Я думаю, что мы – самые строгие наши судьи. Я знаю про Гельмута, знаю, что ты сделала. А то, чего не знаю, меня не пугает, потому что я уверена: ты не способна причинить зло. Я не сужу тебя.

– Но нас уже осудили, в противном случае мы были бы свободны. Нас судят за то, кем мы является, за то, что мы делаем, за то, кого мы любим. Могу признаться: иногда мне хочется, чтобы этому миру пришел конец.

– Ты бессердечная, раз говоришь это беременной женщине! Ты хочешь, чтобы я расстроилась и потеряла ребенка?