Лев Александров - Две жизни

— Ты, лейтенант, собери своих и займи вторую линию. Видишь, немцы оттуда сами драпают. Займи, пока их обратно не пригнали. А из блиндажей мы немцев выковырим.

Процедура простая. Двое с автоматами по обе стороны выхода. Борис, ладони рупором, кричит вниз:

— Хераус, хераус! Хэнде хох, оне ваффен.

Из второго блиндажа выскочил с поднятыми руками высокий немец без каски, длинные светлые волосы. Ошалело огляделся. Упал на колени, пополз к Борису, по щекам слезы, и, всхлипывая:

— Ихь бин айн малер, ихь бин айн малер. Эршиссен михь нихт, ихь бин айн малер, Гитлер капут.

Ну и что ж, что ты малер! Был малер, теперь ефрейтор. И по-немецки:

— Встаньте, ефрейтор. Никто вас не тронет. Идите к своим, вон стоят. Соберется вас побольше, отведут в тыл, в плен. Для вас война кончилась.

Подбежал Сашка.

— Как у тебя?

— Скляренко убили, одна машина накрылась.

— У меня все целы. Что дальше?

— Здесь делать больше нечего. Видишь, доблестные воины второго эшелона подходят, немецкие землянки очищать. Со второй линии немцы ушли. Давай перегоним машины за нее, соберем командиров и решим, куда дальше. Только я велю Скляренко похоронить, не таскать же его с собой.

Подошел к своей (уже стала своей) самоходке. Механик- водитель, коренастый, не молодой уже, за тридцать, соскочил с брони, вытянулся:

— Машина в порядке, товарищ лейтенант! Механик- водитель Горбунов.

И потише:

— А ты горячий, лейтенант. Неужто стрельнул бы?

— А ты как думал? Приказ есть приказ.

И в самом деле, выстрелил бы? Нет, конечно. Хотя, черт его знает, себя уже не контролировал. Стыдно.

— Ладно, Горбунов, кто старое помянет… Младший лейтенант, возьмите лопаты и с экипажем похороните комбата. Документы и орден пока у себя сохраните. Надпись на фанере, фамилию, звание. Потом, как следует, оборудуют.

Все самоходки выстроились шеренгой за второй линией немецких окопов. У мурыхановской машины стоят офицеры — двадцать командиров орудий, три комбата и Борис с Шерешевским. Говорит Сашка, он старший по должности.

— Вы, товарищи, знаете, что по приказу полковника Курилина мы с лейтенантом Великановым приняли на себя командование батареями. В связи с гибелью лейтенанта Скляренко обязанности комбата будет временно исполнять Великанов. Радиосвязи со штабом полка нет. Линия обороны немцев прорвана. Направление нам дано: запад-юго-запад. Будем идти, пока горючего хватит. Пошлем связного к комполка с донесением, а сами вперед, пусть догоняют. С настоящими укрепленными линиями обороны вряд ли встретимся, но с пехотой, отступающими частями — наверняка. Так что бронебойные снаряды вряд ли понадобятся. У всех на машинах ручные пулеметы стоят? У кого нет — быстро пошарить по немецким блиндажам и окопам, может найдете. Через пятнадцать минут двигаем. Великанов, кого в штаб пошлешь?

— Рюмина.

— Ладно, я напишу донесение.

Шли весь день. Два раза вступали в бой. Наткнулись на немецкую батарею, и самоходку Мурыханова прошило болванкой через боковую броню насквозь, разорвав почти пополам командира орудия. Похоронили, пошли дальше.

Борис потом плохо помнил этот день. Осталось ощущение непрерывного напряжения, полной отдачи всех сил. В голове все время всплывали строки из написанного когда-то мальчишкой стихотворения:

И за каждую минуту

Отдавать всего себя.

Шли одни. Пехота давно отстала, но и моточастей советских не встречали.

Остановились на обед в молдавской деревушке. Белые нищие халупы — мазанки. Жители, похожие на цыган, по-русски не говорят. Вышел испуганный поп, оказалось, кое-как понимает немецкий. Борис попросил разрешения приготовить в избах еду. Поп замахал руками, сказал, что таких вежливых и благородных солдат они сами накормят и напоят. Через два часа, сытые и пьяные, тронулись дальше. В каждой самоходке два-три бурдюка с молодым вином, круги брынзы, фрукты.

К закату равнина кончилась, пошли холмы. Идущий на первой машине комбат-1, капитан Щербаков, остановил самоходку, спрыгнул на землю, поднял руку. Сказал подошедшим Борису и Шерешевскому:

— Горючее кончается. Надо ночевать.

Место хорошее. Неширокая лощина между холмами. Ручей, почти родничок, журчит справа по западному склону. После ужина назначили офицерское дежурство на ночь, комбаты дали по два человека в боевое охранение. Ночь темная, новолуние.

Борис лежал у «своей» третьей батареи рядом с Шерешевским, укрывшись с ним одной плащ-палаткой. Несмотря на свинцовую усталость, долго не мог заснуть. Смотрел на усыпанное звездами небо, обрывками мелькали картины прошедшего дня. Опять было стыдно за пистолет, приставленный к затылку Горбунова. С этим острым ощущением стыда заснул.