Василий Ванюшин - Штурм

— Солдат Майсель!

Майсель не шевельнулся, и гауптман взвизгнул:

— Я вижу, ты уже совсем не считаешь себя немцем! Повторяю: солдат Майсель!

Но и после этого Майсель не встал. Гауптман, подскочив, затряс кулаками перед его лицом.

— Разве так должен вести себя настоящий немец! Надо и перед смертью быть бодрым.

Майсель, ожидая удара, немного откинул голову и сказал твердо:

— Напомню, что я обер-лейтенант Майсель. У вас нет на руках приказа о разжаловании меня в рядовые.

Гауптман стих, заложил руки за спину, отошел и, помедлив, крикнул тем же повелительным тоном.

— Обер-лейтенант Майсель!

— Так точно, господин гауптман, — на этот раз Майсель поднялся.

Прохаживаясь по комнате, гауптман произнес медленно и загадочно:

— Обер-лейтенант Майсель, вы можете немного искупить свою вину. Согласны? Я подумал и решил: вы еще сможете послужить фюреру и рейху. Согласны, я вас спрашиваю?

— Приказ есть приказ, — ответил Майсель послушно.

— Сейчас вы расстреляете этих русских. Но это не приказ. Вы добровольно убьете их, — разъяснял гауптман, — Добровольно! Потому что раскаялись в своем преступлении. Вас сбили с толку большевистские комиссары, но вы все осознали, по-прежнему ненавидите русских свиней и кровью большевистских агитаторов смоете с себя позорное пятно. Вы понимаете меня?

— Так точно!

Вот ведь что придумал Бычий глаз! Поиздеваться решил, унизить, сначала душу растоптать — смотрите, вас готов убить тот, кому вы поверили, но немец есть немец!

А Майсель-то каков! Нет, не ошибался Колчин, предостерегая Веденеева: обер-лейтенант этот был гитлеровцем. И остался гитлеровцем.

Но ты глуп, обер-лейтенант. Шкурник, эсэсовцу поверил! Ведь гауптман потом и тебя убьет. Сам он боится стрелять в парламентеров, даже приказывать боится — пусть будет «добровольно».

— Как вам это нравится? — спросил с издевкой гауптман, дыша перегаром в лицо Колчину и Шабунину. — Выходите!

— Ну и сволочь ты, Майсель! — вырвалось у Колчина со злобой и отвращением. — Ты веру и надежду других гробишь, ты…

И загнул самое грубое ругательство, какое только знал на немецком языке.

Около роты немцев, прорвавшихся близко к форту, — это была не единственная группа, которой удалось в темноте просочиться из окруженного Кенигсберга сквозь наши боевые порядки. Еще одна группа застряла у железной дороги, а потом сдалась. Гитлеровцы, несколько раз пытавшиеся атаковать штаб дивизии и отброшенные в парк, прятались пока там, некоторые из них пробрались в лес севернее поселка. Стрелковый взвод из батальона Наумова, оборонявший штаб, был направлен по дороге через парк. И на других дорогах действовали наши подразделения, выделенные от полков, и всюду происходили стычки с разобщенными группами гитлеровцев.

Раненых было много. Вечером и ночью поток их не ослабел, а даже усилился, некоторые сами добирались до медсанбата — бои шли совсем близко.

Присмирела наша Леночка, — говорили о Гарзавиной женщины, медсестры и фельдшера, немало повидавшие за войну — авиабомбежки, полуокружения — «мешки», обстрелы, грязные дороги. — Струхнула Леночка. Впервые небось слышит стрельбу рядом, да еще из автоматов.

Лена не обращала внимания на разговоры. У нее не было ни минуты отдыха. Вернувшись от отца в медсанбат, она попросилась у командира на наиболее тяжелую работу, чтобы не оставалось времени думать о себе.

А самое тяжелое — прием и сортировка раненых, если их много. Тут и сил надо не жалеть и в то же время быть внимательной, слушать непрерывные стоны, даже проклятия и ругань, и делать, что требуется.

Ее не тревожила близкая стрельба. Все еще неприятно было на душе. Уж если отец постарался избавиться от нее из-за Нины, чтобы не мешала им обоим, то можно ли надеяться на других людей? Она нужна им на время. Еще нужна вот этим раненым, которые тоже хотят услышать ласковое слово, но это совсем другое дело.

Медсанбат разместился в домах с такими большими окнами, что не нашлось чем завесить их, а зажигать свет всюду было нельзя. Работать приходилось в полутьме. Пахло сыростью и кровью, йодом и дустом. Бледные лица и белые повязки виднелись в комнатах и в коридоре, проплывали на носилках.

«Ах, я нехорошо думаю об отце! — упрекнула она себя, когда пронесли танкиста, грузного майора с сединой в волосах. — Плохо думаю. Он генерал, командир корпуса, и у него сейчас столько забот! Ему тоже грозит опасность каждую минуту. А я не маленькая, чтобы не понимать его и Нину, не маленькая, чтобы сидеть возле него. Вот я им докажу, какова Гарзавина! — метнула Лена взгляд туда, где работали девушки. Их отношение к себе она чувствовала и знала, о чем они думают. — Я, дочь генерала, избалованная? Нет! Неумеха? Нет! Ленивая, трусиха? Нет, нет!»