Василий Ванюшин - Штурм

Поднятый шлагбаум, темный, обледенелый, с тонким концом, торчал, как штык, нацеленный в небо. А пасмурное небо, невозмутимое, равнодушное к земле, бездомности и страданиям людей, лениво сыпало то жесткую белую крупку, то мелкий дождь, такой холодный, что под ним не таял лед. Деревья стояли седые, ветви обвисли тяжелыми космами, и, когда задувал ветер, они, раскачиваясь, звенели и ломались.

Контрольно-пропускной пункт на шоссе при выходе из маленького городка был воротами к фронту. В деревянной будке дежурный офицер разговаривал по телефону; не отнимая трубки от уха, он повелительно махнул рукой автоматчику с флажками. Шлагбаум опустился — длинная жердочка, перекрыв дорогу, задержала несколько грузовиков.

Пешие военные, ожидавшие попутных машин, побежали под дождем, обгоняя друг друга, вдоль колонны. Каждому хотелось скорее добраться до своей или новой для себя части, но кабины машин были заняты, в кузовах плотно стояли бочки с горючим, ящики с боеприпасами — поместиться негде. Огорченные, они отошли под крышу крайнего дома и сбросили с себя плащ-палатки.

Это были офицеры: их набралось десятка два, попутчиков до контрольно-пропускного пункта, а дальше — кому влево, на Фридланд, Прейс-Эйлау, Кройцбург, кому прямо, к Кенигсбергу, кому вправо, на Земландский полуостров.

Лейтенант Колчин ехал от Тильзита в одной машине с майором Наумовым и танкистом лейтенантом Шестопаловым. Майор, высокий, с впалыми щеками, спешил из армейского госпиталя в свою дивизию с надеждой получить тот же батальон, которым командовал до ранения. Лейтенант Шестопалов, раненный на Втором Прибалтийском фронте, лечился долго и лишь теперь, в марте, выписался из госпиталя и был направлен в танковую часть, где не рассчитывал встретить никого из знакомых. Он был угрюм, не принимал шуток, поносил погоду и порядки на дорогах; узкие глаза его смотрели остро, настороженно.

Шлагбаум не поднимался. От нечего делать майор Наумов рассматривал наклеенную на двери страницу немецкой газеты. Кто-то из наших пытался, видимо, сорвать бумагу, но она держалась крепко.

— Жаль, не знаю немецкого языка, — говорил Наумов. — Не изучил в свое время. Что такое? Гаулейтер… фольксштурм…

Подошел лейтенант Колчнн с камуфлированной трофейной плащ-накидкой в руках.

— Это, товарищ майор, обращение главы Восточной Пруссии гаулейтера Эриха Коха к фольксштурму, — во рту его желтоватым огоньком блеснули золотые зубы. — Ясно написано.

— Та-ак, — протянул Наумов, с веселым удивлением оглядывая молодого лейтенанта, который в дороге ничего не рассказывал о себе. — А нам не ясно. Переведите, пожалуйста, лейтенант.

— Повторять слова Коха? Не буду!

Но подошли другие офицеры, забыв на время о машинах. В тесном окружении, обкуриваемый со всех сторон, лейтенант просматривал газету с желтыми, ядовитыми потеками. Его подталкивали в бока.

— Читай! Что пишет гаулейтер?

— Тут всего много. Вот слушайте: «Здесь не было никакой паники. Здесь никто не бежал… Большевики пробуют всеми средствами и при всех обстоятельствах добиться решающих успехов на Восточно-прусской земле. Их вынуждает к этому усталость собственных войск…» Слышите? «Усталость войск, трудности подвоза большого количества боеприпасов, военных материалов и прежде всего страх перед нашим новым оружием возмездия».

— Как хвастается, а?

— «Восточная Пруссия готова к фанатической борьбе. В этой области каждая деревня будет твердыней, каждый город крепостью… В нашей боевой воле никто не превосходит нас. Думайте всегда об этом. Мы верим в победу потому, что верим в Адольфа Гитлера…»

— А о нас что говорит?

— Называет злодеями. «Объединяйтесь против злодеев! И как только увидите их, убивайте… Вы, солдаты и верные национал-социалисты, должны выполнять свой долг перед фюрером, перед народом…» Дальше переводить?

— Хватит.

Все отвернулись от двери. Давили цигарки на земле, отплевывались, и никто больше словом не обмолвился. Лишь майор Наумов, глядя на дорогу, щуря глаза — он был немного близорук, но не носил очков, считал их неудобными для боевого офицера, — вспомнил чье-то изречение и нашел его подходящим:

— Можно дурачить некоторых людей все время и весь народ — некоторое время, но нельзя постоянно обманывать весь народ. Я думаю, бумагу пытался сорвать кто-нибудь из разуверившихся в Гитлере и Кохе немцев.