Василий Ванюшин - Штурм

— Послушайте, генерал, — Кох сел напротив Лаша. — Может быть, по-военному мысля, решение было бы и верное, но по политическим соображениям это будет ошибкой, преступлением, и фюрер не простит.

— Давайте все же запросим Берлин.

— Нет!

— Каково же тогда ваше предложение?

— Драться до последнего солдата и погибнуть вместе со всеми. Но это значит — выстоять. Оттяжка во времени нам на пользу. Фюрер помнит о нас. Скоро в ход будет пущено новое оружие, наступит перелом. Мы надеемся на раскол непрочной коалиции врагов. Все пламя войны повернется в сторону востока, и тогда Кенигсберг, как передовой форпост, сыграет свою выдающуюся историческую роль.

— Совершенно верно. — Лаш еще пытался уговорить гаулейтера, — Для будущей победы нужно сохранить армию. Порт Пиллау с его сообщениями — более надежный форпост. Наши войска в Курляндии, благодаря сохранению морских коммуникаций, держатся прочно. — Я настаиваю, господин гаулейтер, — запросим Берлин.

— Ни в коем случае. Разговор окончен. Выполняйте свой долг.

Оставшись один, Лаш сидел во всеохватывающем оцепенении, мысли были безотрадны, сбивчивы:

«Хитрый Кох умывает руки. Чего ждать? Смерти или нового оружия? А положение катастрофически ухудшается с каждым часом. «Выполнять долг», — сказал Кох. А как его выполнять, если командующий гарнизоном лишен права обратиться в Берлин?»

Человек военный до мозга костей, Лаш привык повелевать подчиненными и подчиняться тому, кто выше, но эта привычная и такая удобная субординация нарушилась. Он подчинялся не командующему армией, с которым не было связи, а гаулейтеру. Он не мог и повелевать, как прежде. Если бы ему даже разрешили отойти на Земландский полуостров — единственное, о чем он теперь думал, чтобы спасти своих солдат и себя, — очень трудно было бы довести приказ до всех соединений и частей гарнизона. И остается единственное — погибнуть. Тут Лашу пришла парадоксальная мысль: русские больше заботятся о жизни немцев, предлагая окруженным обычные условия плена с гарантиями, согласно международному праву. Так было в Сталинграде, около Минска, всюду, где образовывались котлы.

Бои продолжались и ночью, но с меньшей силой: у русских действовали лишь штурмовые группы. Лашу доложили, что удалось установить радиосвязь со штабом армии. Он поспешил на узел связи.

— Господин генерал, здесь — Лаш. Русское наступление оказалось такой мощи, что я не ожидал. Около тридцати дивизий и два воздушных флота. Город в развалинах. Ни один истребитель не прилетел с аэродромов оперативной группы «Земланд». Наши зенитные батареи, стиснутые на узком пространстве, бессильны против массы русских самолетов, к тому же зенитчики должны вести бой с танками противника. Все наши линии связи нарушены… Моральное состояние войск? В первый день держались стойко. Потом, после всего… Солдаты и гражданское население, спасаясь от бомб и снарядов, вместе прячутся в подвалах, население деморализующе влияет на войска. Да, я был под Ленинградом. Совершенно верно, жители Ленинграда вместе с армией обороняли город. Здесь же… Но я докладываю, что есть, и прошу разрешения, пока русские не сомкнули кольцо вокруг Кенигсберга, отойти к вам. Боеприпасы на исходе. Подземные заводы? Одни разрушены, другие забиты людьми, не работают — нет электроэнергии. Поэтому надо вывести гарнизон этой же ночью на соединение с группой «Земланд». Этой же ночью. В противном случае…

Рука, сжимавшая трубку, начала дрожать. Не разрешается. Приказ фюрера остается в силе — Кенигсберг не сдавать.

Чего боялся Лаш и знал, что это неотвратимо, произошло на следующий день, восьмого апреля. Русские, наступая с юга и севера, соединились в районе Амалиенау, отрезав Кенигсберг от Земландского полуострова. А вскоре адъютант принес и положил перед Лашем листовку с предложением командующего советскими войсками о полной капитуляции.

Каким-то образом несколько листовок оказалось в коридоре подземелья. Должно быть, солдаты из охраны, подобрав их на улице, разбросали, чтобы генералы и офицеры увидели собственными глазами. Одна листовка лежала возле двери кабинета Коха. Гаулейтер поднял ее, прочитал и быстро вернулся к себе, захлопнув дверь на замок.

Небольшой листок белел на полированном столе, и таким же белым стало лицо Коха.

На обратной стороне листка кто-то написал твердой рукой, тоже по-немецки, извещая о том, что обер-лейтенант Пауль Зиберт жив, и предупреждал: «Господин гаулейтер, вас ждет расплата».