Борис Тихомолов - Романтика неба

Я опешил:

— Какой еще грех?!

— Я тоже! — сказал Заяц. — Вместе пойдем!

А я представил Елизарова. Его честное открытое лицо. Утром обнаружена пропажа. Ерунда, конечно, какой-то паршивый цилиндр и поршень, но разве в этом дело?! Дело в доверии! А тут — украли! Ну, какими глазами я буду смотреть на него? И как укоризненно он посмотрит на меня и отвернется. Боевой летчик, Герой Советского Союза, и — украл!.. Нет, нет, нет! Не могу! Это свыше моих сил. Не пойду я на это!..

— Нет! — сказал я. — Нет. Этого делать нельзя! — И отвернулся к стене.

Слышу: открывается дверь и, отдуваясь и пыхтя, входит Евсеев. «Насосался, куряка!» — подумал я, зная его привычку накуриваться перед сном.

— А, вы уже спите! — воскликнул он и засмеялся мелким смешком. — Вставайте на военный совет. Хе-хе-хе! — И чем-то тяжелым грохнул о стол.

Меня ожгло невольной догадкой. Вскочил, гляжу — так оно и есть! На столе лежали цилиндр и поршень!

Заяц и Кравцов с вожделением смотрели на заветные детали. У Кравцова отвисла челюсть, и он, не в силах оторваться взглядом от стола, принялся торопливо натягивать на себя комбинезон. А Евсеев, скрестив руки на груди, стоял с победоносным видом.

— Целуйте пятку турецкому паше! — И подмигнул Зайцу: — Сила?

— Сила! — отозвался Заяц.

Я промолчал. Чего уж тут говорить? Живой цилиндр и поршень повергли в прах мои моральные устои.

Конечно, поршень и цилиндр нужно было поставить на мотор немедленно. Заяц с Кравцовым оделись и ушли, таща под мышкой результаты операции «Карак». Поплелся за ними и Евсеев.

— Пойду, — сказал он. — Помогу чем-нибудь. А ты спи — тебе завтра самолет вести.

Меня разбудили затемно. Ребята, блестя глазами, доложили, что все в порядке: поршень с цилиндром на месте и мотор работает, как зверь. Погода отличная, можно вылетать… пока капитана нет.

Я поморщился:

— Нет уж, друзья, удирать мы не будем. Надо попрощаться с капитаном и… покаяться. Зачем улетать с таким грузом!

И Елизаров пришел к самолету. Подошел ко мне сзади и обнял за плечи:

— Ну, ни пуха вам, ни пера. Молодцы!

Я готов был провалиться сквозь землю. Стыд-то какой!

— Слушайте, Елизаров…

Но Елизаров меня перебил:

— Ладно, ладно, старина, о чем разговор! Я же сам все подстроил!

— Са-а-ам?! А какой же был для этого повод?

— Как какой? А кто мне в столовой сигнал подавал? Ногой. Под столом?..

Я обнял капитана:

— Хороший ты мужик, Елизаров!

Мы не ожидали здесь пасмурной теплой погоды. Сквозь тонкий слой снега тут и там проглядывали черные проплешины земли, и от этого аэродром выглядел неряшливо.

Мы сели. Не зная, куда рулить, я отодвинул фонарь кабины и приподнялся на сиденье. Ага! Вон кто-то бежит навстречу, машет руками. Порулил к нему. Развернул машину и поставил ее на якорную стоянку так, как сигнализировал мне молодой нескладный моторист в старой, видавшей виды прорезиненной куртке.

С минуту я сидел, отдыхая. Все-таки пять часов полета в довольно скверную погоду давали себя знать. Остудив моторы, я с чувством грустного недоумения ударил пальцами по лапкам выключателя. Моторы, смачно похлюпав, остановились.

Все! Конец. Отвоевалась старушка! Не бомбить тебе больше фашистов. Не блестеть серебром в лучах прожекторов и не стонать от осколков…

Но ты не радуйся, старушка, и покоя не жди. Всякие летчики будут садиться теперь в твою кабину. И не летчики даже — ученики. И ты не будешь для них плацдармом, защитой, надеждой. Ты не будешь возмездием. Ты будешь просто трамплином учлета. И никто не погладит тебя любовно рукой и не поблагодарит за то, что вынесла ты экипаж из зенитной сумятицы…

Я взволнован по-настоящему. Взволнован так, будто мне и в самом деле предстояло расставание с настоящим живым другом. А машина действительно была словно живая. Еще теплились в кабине запахи горячих моторов, еще потрескивали, остывая, цилиндры и слышен был шорох в наушниках.

Евсеев опустился на землю по лестнице, подставленной Кравцовым, и стоял поодаль, и уже в руках у него был портсигар. Продувая мундштук папироски, он с каким-то интересом поглядывал на хвост самолета.

Что он там увидел?

Я вылез на крыло и бросил взгляд туда же, куда смотрел Евсеев. Моторист, совсем еще мальчишка, долговязый, в замызганной шапке-ушанке, в грубых солдатских ботинках с обмотками, выглядел действительно интересно. Но не это привлекало к нему внимание, а его какое-то странное поведение. Он стоял, почти весь прижавшись к самолету, и любовно гладил ладонью небольшую рваную пробоину в борту, которую так и не успели залатать после недавнего вылета на цель. И лицо моториста, совсем еще по-мальчишески свежее, с легким пушком на щеках, выражало столько благоговения к машине, что у меня благодарно и сладко закатилось сердце.