Константин Эрендженов - Сын охотника

Двое суток догоняли мы этого вора. И когда след совсем терялся, отец останавливался и подолгу смотрел по сторонам. Потом вдруг отправлялся совсем в неожиданную для меня сторону. И когда я спрашивал, почему он решил, что зверь пошел именно сюда, отвечал, что носом чует. Потом оказалось, что слово «нос» у него обозначает и внутреннее чутье, и расчет, и догадку.

Мерген вдруг остановил лошадей и стал внимательно всматриваться в лесную темноту.

– Что случилось? – встревожился лейтенант.

– Кто-то перешел нам дорогу и уходит.

– Может, все из той же шайки?

– Это не человек, – уверенно ответил Мерген, даже не снимая с плеча винтовки – Лось или другое животное. Человек подождал бы за деревом, когда проедем. Все же мы сила. Или подошел бы. А то прямо перед носом пересек дорогу.

Подвода тронулась и вскоре снова остановилась там, где неизвестное существо пересекло вчерашнюю колею. Мерген прошел вперед. Наклонившись к земле, чиркнул спичкой и, пригнувшись, направился в сторону.

– Так и есть – лось, – уверенно заявил он, вернувшись к возу, – Подранок. Одну ногу волочит.

– Невероятно! – воскликнул Воронов и надолго умолк.

Обоз тащился по густому лесу, где стояла кромешная тьма.

Лица раненого офицера не было видно. А Мергену не терпелось знать, что тот о нем думает. Наверное, не верит версии о лосе. «Может, зря сказал я насчет подранка, – корил себя Мерген. – Но ведь ясно было, что лось тащил одну ногу, – остался такой четкий след на траве…»

Мерген никогда не врал и всегда болезненно переживал, когда не верили его охотничьим рассказам.

Из задумчивости вывел его сам Воронов.

– Ну, а как же с тем тигром? – спросил он. – Догнали?

– Это оказалась рысь, – ответил Мерген, погружаясь в еще большее уныние. Ему казалось, что Воронов щадит его, не расспрашивая о лосе и других подробностях.

– Убили?

– Мы ее не догнали. Но на дереве я нашел клочок ее шерсти и показал отцу…

Старший лейтенант опять умолк и даже отвернулся. Мергену было невдомек, что раненый умолкал, когда подступали нестерпимые боли, и он подумал, что Воронов просто не верит или уснул. Мерген перестал голосом понукать лошадей, а только вожжами их поторапливал, да и то лишь в крайней необходимости. Кони до предела устали, но все же тащили свою тяжесть по вчерашней колее, которую в кромешной тьме не видели, а ощущали своим лошадиным чутьем, «чувствовали ногами», как считал Мерген. Их бы распрячь, да покормить. Но разве до них, когда гибнут люди. Ведь лейтенант держится только силой воли. Ясно же, что ему не до охотничьих разговоров, а он вот крепится. Сам себя отвлекает.

«Но что он совсем замолчал? Уснул? – Мерген в тревоге подошел к изголовью раненого офицера. – А может, он уже отговорился?..»

Но Воронов вдруг заговорил так, словно они и не прерывали беседы:

– Мерген, ты даже не понимаешь, какой талантище губишь в этом дурацком обозе! Наказать надо того, кто послал тебя в обоз. Строго наказать. Ведь из тебя был бы лучший разведчик из всех, каких я встречал за войну!

Мерген так и встрепенулся от радости: значит, лейтенант верил каждому его слову, понимал его. Хотелось сказать об этой своей радости. Но Мерген неожиданно для себя самого вступился за того, кого Воронов хотел бы строго наказать.

– Нет, товарищ лейтенант, наказывать того, кто послал меня в обоз, нельзя, – категорически заявил он. – Это очень хороший человек. Очень умный.

– Не вижу большого ума в том, что…

Но Мерген, боясь новых обвинений в адрес человека, о котором шла речь, горячо продолжал:

– Война виновата. Неразбериха была. Горячий момент.

– Добрая душа у тебя, сын охотника, – вздохнул Воронов. – Ну-ну, расскажи, как это получилось… Даю слово, как только выздоровею, возьму тебя в разведку. Обязательно возьму.

И Мерген рассказал, как он попал в обоз.

То, что сообщил лейтенант из военкомата в день начала войны, словно обухом по голове, ударило Мергена. Его на фронт не брали, а оставляли в запасе. В запас попал и Бадма. Но этот в душе радовался, только перед окружающими разыгрывал обиду, доходящую до отчаяния.

Арашу, который год тому назад отслужил в Красной Армии, и других, уже обученных, отправляли на фронт. Простившись с другом детства, Мерген ушел домой, хотя возвращаться было стыдно. Казалось, все жители хотона смотрели в окна и сочувственно кивали головами, шептались: «Значит, не пригоден!»

«Пастуха взяли, – думал Мерген, понуро подходя к дому. – Значит, придется занять его высокий пост…»