Евгений Поповкин - Семья Рубанюк

— Ну, да мы ведь не младенцы, — сказал Иван Остапович, — понимаем, что к чему.

Он встал, сделал несколько шагов по комнате, потом остановился перед собеседниками. Добродушное до этого лицо его стало вдруг суровым, жестким.

— Верно кто-то сказал, что история злопамятнее народа, — проговорил он. — Вспомните июнь сорок первого года. Кое-кто старается забыть, но история ничего не забывает. С чем Гитлер начал воевать против нас? Войска Италии, Финляндии, Венгрии, Испании, Румынии были у него. Заводы Шкода, Шнейдер-Крезо, Ансальдо — у него! Это помимо германской промышленности. А мы заставили Гитлера в ходе войны отказаться от его прославленных марок самолетов, перестроить артиллерию, заменить основные типы танков. И все же до конца войны противопоставить что-нибудь нашей технике он ничего так и не смог. Вот это кое-кому забывать не следовало бы, как и последнюю сводку Совинформбюро за пятнадцатое мая сорок пятого года. Помните?

— Какую сводку? — спросил Бутенко.

— Самую короткую за время войны. Она гласила: «Прием пленных немецких солдат и офицеров на всех фронтах закончен».

Разговор, волнуя всех, затягивался. Бутенко несколько раз поднимался, снова садился.

В одиннадцатом часу с избирательного участка прибежали Оксана и Василинка.

— Ой, накурили! — в один голос воскликнули они.

Бутенко, взглянув на часы, торопливо попрощался. Оксана пошепталась о чем-то с Петром, убегая, предупредила:

— Смотрите не проспите! Первыми собирались голосовать, так уж придется пораньше встать.

Катерина Федосеевна подняла всех на ноги в пятом часу. Долго будили сонного Сашка́, остававшегося со Светланкой за няньку. Он, протирая глаза и раскачиваясь, как пьяный, побродил по хате, снова прилег, «на минуточку».

На улице после жестокого мороза началась весенняя оттепель. Снег проваливался под ногами до влажно чернеющей земли. Мокрые, липкие хлопья сыпали и сыпали, обволакивая словно ватой ветви деревьев, заборы, крыши хат.

Поеживаясь от сырости, которая забиралась под теплые шубы и полушубки, Рубанюки неторопливо шли к ярко освещенным окнам избирательного участка: впереди отец с матерью, за ними Иван Остапович с Аллой Владимировной и Василинкой. Невдалеке от красного уголка к ним присоединились принаряженные Федор Лихолит с Христиньей, сзади слышались еще чьи-то шаги. Чавкая копытами по напитанному водой снегу, прорысила мимо кобыленка: куда-то торопился нарочный.

Из распахнутых настежь дверей избирательного участка широкими полосами ложился на крылечко свет.

Навстречу старикам по ступенькам быстро спустились Петро и председатель сельсовета Супруненко.

— Вот это добре! Первыми пришли, — похвалил Петро. — Ну, с праздником, мамо! И вас, тато! Заходите, заходите, сейчас начинаем.

Поднимаясь по ступенькам, Остап Григорьевич бережно поддержал под руку Катерину Федосеевну.

Петро пропустил вперед Ивана Остаповича с женщинами и Лихолитов, постоял у крыльца, глядя, как они веселой, шумной гурьбой входят в залитое электрическим светом помещение. Ощущение спокойного, прочного счастья, разлитого вокруг, поднималось в нем. Всё в эти минуты — и свежий предутренний ветерок, приятно обвевающий разгоряченное лицо, и приветливые огоньки на улице и в оконцах ближних хат, и веселые голоса родных, — все сливалось в одном чувстве большой и ясной радости, до краев переполняющей сердце. И большие белые буквы на кумачовом полотнище над ярко освещенным крыльцом — «Добро пожаловать!» — показались сейчас Петру полными особого, неохватного значения, словно этими ласковыми, призывными словами сама великая партия уверенно и властно звала его, Петра Рубанюка, его близких, всю Чистую Криницу, всех советских людей в светлые коммунистические дали.

Крым. 1947–1951.

Писать о себе — дело нелегкое, хотя за плечами уже долгий жизненный путь и всего испытать довелось немало. На долю моего поколения выпали и войны, и голодные, тифозные годы, и горькие времена хозяйственной разрухи, и радостные события сотворения нового мира.

Первые ребячьи впечатления откладываются в памяти навечно. В далеком, невозвратном детстве, с тех пор, как я себя помню, воображение мое особенно сильно поразили вещи, которые для взрослых были привычными и примелькавшимися, — деревянный журавель у ветхой криницы, длинноногий аист на крыше клуни… Изможденные погорельцы из дальних сел, побиравшиеся «Христа ради».