Борис Костюковский - Жизнь как она есть

Нина как могла наряжалась: перешила себе шубку и несколько платьев из бабушкиных, а вот обуви достать было негде, и я ей отдала свои ботиночки, которые ей подходили и нравились.

В середине марта я уже смогла ходить в райсобес, но мне там предложили только одно: идти в Дом инвалидов.

Нет! Не могла я все же этого принять, как бы мне ни было тяжело.

В моих документах была справка об окончании курсов бухгалтеров, и я стала просить дать мне работу по специальности: в этом случае позже я смогла бы получить и жилье.

Пока я ходила в райсобес, пока мне подыскивали место, пришло еще одно письмо от Лёли, в котором были такие слова:

Если можешь, то приезжай домой, как-нибудь проживем. Марат ходит в школу, занят, написать тебе не может.

До этого Лёля написала мне два-три письма, в них она сообщала, что Марат учится хорошо, и еще что-то о нем писала, но ни в одном не звала меня к себе.

И вот приглашение, пусть не очень настоятельное, но оно повернуло мою жизнь.

У Нины я уже не могла оставаться — это было ясно, хотя бабушка плакала, узнав, что я хлопочу о комнате. Меня продолжало угнетать и отношение Нины к матери, да и ко мне, угнетал мой образ жизни: одиночество, никакой «интеллектуальной пищи», кроме разговоров с не очень словоохотливой бабушкой, и то чаще на религиозные темы.

Безусловно, я и поныне благодарна им обеим за участие и немалую тогда помощь: больше трех месяцев я жила у них, и около двух — с открытой раной и желтухой.

Угнетала и моя бездеятельность. Ну и грусть по родным местам (я еще тогда не знала слова «ностальгия»). Я всегда-всегда очень тосковала по своей земле, по лесу, по полянам и грибным местам, по речке и пруду, а с тех пор, как узнала Полесье, то и по его весенним разливам, даже по воздуху Белоруссии…

Вернуться туда для меня было самой заветной мечтой и наибольшим счастьем.

Начались хождения в райсобес, военкомат, милицию; необходимо было оформить документы для отъезда — пропуск, паспорт, проездной билет. А тут еще беда: иду в паспортный отдел и боюсь (впервые в жизни получаю паспорт гражданки СССР, а год-то рождения соврала когда-то в отряде, и в моих документах он продолжал значиться неверно).

Прихожу к начальнику паспортного стола и все ему как на духу выкладываю (пусть уж будет что будет: или паспорт, или посадит в тюрьму!). Он засмеялся, подал мне бланк и говорит:

— Пишите свой настоящий год рождения, зачем вам чужой, да и старше потом, когда взрослее станете, не захочется быть.

Получила паспорт, пропуск тоже, через военкомат выдали бесплатный проездной билет по железной дороге.

Когда я уезжала из Таганрога, разыгралась целая драма: Нина вдруг решила уехать со мной. Бабушка горько плакала. Я как могла убеждала Нину, что не следует оставлять мать одну и что я еду в неизвестность: кто знает, как меня примут в семье тети. Меня мучила совесть, что Нина подумает о моей неблагодарности, но я говорила сущую правду. Я обещала Нине по приезде тут же написать и, если будет возможность, послать ей вызов, чтобы она смогла приехать в Белоруссию навсегда.

Я говорила это искренне, а потому осталась себе верна: я писала Нине много и часто, но она не отвечала. Я приглашала ее приехать, но она не отзывалась.

Дорога до Минска была очень трудной: на западе еще гремела война и все было подчинено ее неумолимым требованиям; железная дорога перегружена эшелонами с танками, артиллерией, теплушками с солдатами.

Со мной был небольшой, почти пустой чемоданчик (из тех деревянных, солдатских — под замочком). В нем паек, полученный на дорогу, мои документы, фотографии, письма, ситцевое платьице, полученное уже в таганрогском райсобесе.

В военной форме я легко пристраивалась к военным при посадках и пересадках и ехала все время с ними.

Рана моя в пути снова открылась, но я твердо решила не снимать протез и доехать до Белоруссии.

Только в Бахмаче, под нажимом военных ребят, с которыми ехала, зашла в комнату для раненых, и там мне сделали единственную перевязку за целую неделю, проведенную в вагоне.

Трудной эта дорога была еще и потому, что весь путь лежал по земле, по которой прокатилась взад и вперед война. Повсюду развалины, пожарища, опустошение, развороченные доты и дзоты, торчащая колючая проволока, поваленные столбы связи и линий электропередач, холмы и холмики еще свежих, неухоженных могил. Вместо памятников на них лежали каски, и кое-где на деревянных досках — надписи черным и красные звезды. Земля развороченная, бесприютная, навевающая тоску и грустные мысли.