Борис Костюковский - Жизнь как она есть

Из госпиталя меня упорно не выписывали.

Уже и Минск освобожден, уже и Брест наш, а начальник госпиталя мне говорил:

— Не спеши, напиши письма, получи ответы, не ехать же тебе в никуда.

Я писала, но ответы не приходили. Тогда я взбунтовалась и заявила:

— Не выпишете, не комиссуете — убегу!

Что же, комиссовали с заключением: «Не годна к воинской службе, признана инвалидом 1-й группы».

Опять резануло это слово «инвалид». Есть же такие слова, к которым мы никогда не можем привыкнуть, особенно если это слово надо применить к себе. До сих пор не могу смириться: даже в мыслях не считаю себя инвалидом.

Возник вопрос: куда ехать?

Я хоть и писала, но не очень-то была уверена, что меня ждут в Белоруссии. Марат и Леля сами угла не имеют.

Неожиданно меня выручила диетсестра госпиталя Виктория Ивановна, еще одна добрая душа.

В Грузии, в городе Кутаиси, у нее жила родная сестра, в прошлом участница гражданской войны, много раз раненная, а после отравления газами потерявшая на десять лет зрение. Она работала в Кутаиси в горкоме партии. Виктория Ивановна решила, что сестра ее сумеет помочь мне устроиться на жительство в этом теплом городе. По заверению Виктории Ивановны, сестра ее — человек слова и долга, широкий, и я невольно поддалась на это заманчивое предложение.

С письмом нашей диетсестры десятого июля я тронулась в путь в сопровождении тети Маши — вахтера госпиталя. Ей было необходимо побывать в своем родном городе Краснодаре, куда она намеревалась позже вернуться, разведать там все, разузнать.

Восемь суток из Иркутска до Москвы я больше провела на площадке. Вагон для раненых был битком набит. Ехала нестроевая братва из госпиталей. Среди них много офицеров и всего одна девушка — я.

Ночью я кое-как укладывалась вместе с тетей Машей на боковой полке, чтобы отдохнули ноги, а с восходом солнца выходила в тамбур, усаживалась у открытой двери и заходила в вагон, только чтобы перекусить у тети Маши «чем бог послал» из госпитального «сухпайка».

На остановках спешила отоварить наши карточки, отправить письма. Тетя Маша оказалась такой уж сопровождающей, что как села в Иркутске, так только на пересадках и поднималась с места.

На какой-то станции под краном с горячей водой вымыла я голову, а потом впопыхах вместе с письмами опустила в почтовый ящик и все наши продовольственные талоны. Поезд вот-вот тронется, тетя Маша что-то орет мне из окна, а я понимаю, что мы пропадем в пути, и двумя палочками стараюсь достать талоны. Удалось все же — благо, что почтовый ящик был набит до отказа. Только забралась на площадку вагона, поезд тронулся.

Опять вся Сибирь прошла передо мной: тайга, реки, мосты, города, элеваторы, заводы, села, горы, поля, люди на телегах, в лодках, за работой, пешие и конные, на тракторах и на автомашинах. Неужели я видела Сибирь в последний раз?

Уже в Ростове я почувствовала сильную боль в правой ноге: она распухла и не вмещалась в гильзу. Ночью я сняла протез, а утром уже не смогла надеть.

Кончились мои «походы» на станции и вокзалы, кончилось «отоваривание» и сидение на подножке.

В Тбилиси меня «по-барски» уложили на носилочки — и в комнату санпоста.

Скоро за мной приехала машина «скорой помощи».

Поместили меня в больницу восстановительной хирургии для инвалидов Отечественной войны, что на проспекте Плеханова, 62. Больных там было очень мало: в огромной палате на двенадцать человек я одна. На следующий день я раздобыла костыли и ходила с ними на одном протезе.

Тут никто особенно не торопился. Только через две недели меня осмотрели и ведущий хирург, и профессор-консультант: неврома, ее нужно удалять.

Я сама хорошо не знала, что это такое, но чувствовала временами в ноге жгучую боль, которая прошибала, как током, и отдавалась по всему телу судорожными толчками.

Все начиналось сначала…

И опять операция. Пятая! На этот раз еще более сложная.

Пришла я в сознание только на вторые сутки и случайно от ребят узнала, что лежу в палате «предсмертников».

Смутно помню, что на стенке я увидела очень уж розовый блик от заходящего солнца и затянутое какой-то дымкой лицо моего врача. И опять впала в беспамятство. Сколько продолжалось такое состояние, не знаю. Я пришла в себя и сразу почувствовала боль в руке от укола.

Был уже день, и я лежала в своей палате.

Все время в продолжение недели, сменяя друг друга, около моей постели дежурили сестры. Кипятились иголки и шприцы, и за эту неделю мне сделали, пожалуй, больше уколов, чем за все время в Монине и даже в Иркутске. Недели через две мне стало лучше, были сняты швы, и хирург настоял, чтобы я стала на протезы.