Лен Джованитти - Кавалер ордена Почета

Аминь.

На этом завершился мой вьетнамский год, если говорить об убийствах.

Экипаж нашего вертолета перевели в подразделение медицинской эвакуации, и я провел восемьдесят семь дней своего военного года, перевозя раненых и убитых из района боевых действий в полевой госпиталь. Это была выворачивающая нутро работа, и я все время держался на травке. Без нее я бы сошел с ума, слушая крики и стоны искалеченных, ослепших, парализованных. Я все еще слышу вопли израненных ребят, умоляющих, чтобы их пристрелили. Только мертвые молчали.

Аминь.

21 июля 1969 года, через год и день после моего прибытия во Вьетнам, я уехал домой.

Аминь.

По возвращении в Штаты мне дали шестидесятидневный отпуск [4] вознаграждение солдатам, воевавшим во Вьетнаме перед новым назначением на базу в Аризоне в качестве инструктора по огневой подготовке. Солдаты едут в отпуск домой, но единственным домом, который я знал, был Денверский приют, а он меня не манил. У меня не было друзей ни там, ни в других местах. Я хотел было попытаться найти Блонди, но где его искать? Был еще Верзила. Наверное, он уже дома. Мне хотелось рассказать ему, как погиб во Вьетнаме генерал Ганн. Ему бы это понравилось. Но где он?

Первые дни отпуска я провел, слоняясь по армейской базе в Сан-Диего. Я не знал, куда еще девать время. Хотя я ненавидел армию, она была для меня единственным домом. Наконец я со скуки поехал в приют в Денвер. Но и там было тягостно. Единственные люди из персонала, кого мне хотелось видеть, — черная повариха, которая любила детей, и инструктор по физической подготовке, который хотел сделать из меня профессионального-бейсболиста, — уволились. Меня помнил только директор. Он был добрый человек и относился ко мне как к возвратившемуся с войны герою. Он гордился моей службой на войне и на специальном собрании приютских мальчиков представил меня как славного американского патриота, который сражался за идеалы нашей страны. Меня раздражали его неумеренные похвалы, и потому, когда мальчики попросили меня рассказать какие-нибудь захватывающие истории из моей военной жизни, я сказал, что не могу об этом говорить. Меня расстроило разочарование на их лицах, столь жадных до героического.

Приют был для меня чужим миром, и через два дня я сбежал.

Я поехал в аэропорт и просмотрел расписание отправляющихся самолетов. Надо было куда-то улететь на оставшиеся пятьдесят пять дней отпуска. Но куда? Были ночные рейсы в Чикаго и Нью-Йорк. Меня привлекали оба города. Это были большие города, где можно было затеряться — просто пребывать в забвении, пока меня снова не потребует армия. Наконец я решил лететь в Нью-Йорк. Я выбрал Нью-Йорк потому, что это был родной город моих родителей — место, где я когда-то жил. Возможно, я надеялся найти там что-нибудь из своего прошлого, которое утешило бы меня. Но я ничего не нашел. Нью-Йорк был мне совершенно чужим, и я не пользовался там обеспечением и защитой со стороны армии. Впервые в жизни я был полностью предоставлен самому себе, и это меня пугало.

Я снял комнату в гостинице Христианского союза молодых людей. Спал весь день, — какая роскошь не вставать с постели по утрам после целого года армейских побудок! — а по вечерам слонялся по городу. Я проводил ранние вечерние часы в темных залах кинотеатров, а позднее — в затемненных барах. Я встречал одиноких ночных людей: алкоголиков, сутенеров, проституток; мужчин, которым не хотелось идти домой, и женщин, которые не хотели идти домой одни. Их привлекала моя форма, а узнав, что я был во Вьетнаме, они хотели все знать о войне. Я курил травку и рассказывал им о перестрелках и об отрезанных ушах и пальцах рук и ног. Они мне но верили, но были увлечены и просили продолжать. Я очищал душу от всех жестокостей, какие видел. Они оживлялись. Выпей, парень, еще за меня. Рассказывай еще. Я тянул марихуану и рассказывал им, что воевал рядом с генералом и что он (только никому не говорите) всегда перед боем испытывал половое возбуждение. Это им нравилось и ужасно веселило их. Генерал Ганн, наверное, был герой и по бабьей части, ха-ха! Иначе противника не разобьешь. Правда, парень?

Через две недели после моего приезда в Нью-Йорк пришло заказное письмо от директора приюта с вложенной в него нелепой телеграммой. Я раньше написал ему, объяснив свой внезапный отъезд желанием посетить места, где прошло мое детство. Он сразу ответил мне, выразив надежду, что мои поиски увенчаются успехом, и, что бы ни случилось, писал он, для меня всегда найдется место в приюте, когда мне потребуется. Меня тронула его доброта, и как-то ничью, выкурив травку в своем номере гостиницы, я начал писать ему письмо с признанием, излагая все подробности моего вьетнамского года. Я так и не кончил его. Я не мог поколебать его представления о герое войны, и он все равно не мог бы меня утешить. Он не был моим отцом. Мой отец умер. После долгой ночи, наполненной галлюцинациями, я проснулся и уничтожил письмо. Я подумал, что рву все связи со своим прошлым. Я один по всем мире, и надо с этим примириться. Никто меня не поймет, никто не простит. В то утро впервые с детских лет я плакал о себе, о своем одиночестве, а потом почувствовал облегчение, словно меня вырвало, словно прошлое ушло навсегда.