Николай Горностаев - Мы воевали на Ли-2

Из горящей машины выбирались кто как мог. Последним ее оставил техник по приборам И. Г. Хвиюзов. Он вытащил тяжелораненого Короткова через заднее окно пулеметной установки. Уйти в лес они не успели. Финны взяли их в плен. Привезли в какой-то дом, а вскоре туда же доставили Таранца, Коробова, тяжелораненого Доценко… Уйти не удалось никому. К утру в плену были командир экипажа Г. С. Козовякин, второй летчик Д. А. Матвеев, борттехник П. П. Баютин, комсорг полка П. Е. Ходаков, механик по радиооборудованию В. М. Филиппов, механик по вооружению И. М. Черепанов, авиамеханик И. Н. Плаксин, моторист И. Е. Виноградов, техник по электрооборудованию В. М. Иванов.

Через несколько дней их разделили. Андрея Коробина и Мишу Короткова отправили под город Турку, в политическую тюрьму, в камеру на двоих. Вскоре после допроса тяжелораненый Коробов, которому требовалась операция, не приходя в сознание, умер. Смерть в плену нашли штурман Иван Яковлевич Доценко и стрелок-радист Иван Иванович Таранец. Остальных перевезли в лагерь под Хельсинки, где они и дождались поражения Финляндии.

Трое вернулись в полк Г. С. Козовякин пропал без вести 116 боевых вылетов было у него на счету, 117-й стал роковым. Остальных война раскидала по другим частям, по другим фронтам…

Идет мелкий осенний дождь. Серой мутной пеленой затянуты деревни Светляны и Рыбаки, районный городок Сморгонь. Он разбит, сожжен, и даже сквозь завесу дождя видны развалины домов, оголенные трубы печей. Мокнет аэродром, небольшие леса вокруг рыжевато-серого поля. Над речкой Вилией стелется туман.

— До границы рукой подать, а мне иногда кажется, что я у себя дома, на Рязанщине, — нарушает молчание борттехник Иван Зубков. После полета он задержался на своем Ли-2, пошел дождь, и теперь Иван коротает время вынужденного безделья вместе с нами, авиатехниками, в мокрой и холодной палатке.

— Конечно, для тебя Рязанщина — пуп земли, — незлобливо подтрунивает над ним Кузьма Родин. — Мы рязанские — этим все сказано.

— Ты нашу Беларусь с Рязанщиной не ровняй, — вступает в разговор белорус капитан Владимир Малинович…

Три года на войне я слышу этот спор: что лучше — Иркутск или Орел, Камчатка или Грузия, Одесса или Ростов… Тысячи доводов, вполне убедительных, в пользу той или иной географической точки Советского Союза уверили меня только в том, что легче всего завязать на фронте разговор — о доме. Тоска по нему, мысли о нем живут в каждом из нас неотступно. А спор? Просто лишний повод вернуться в родные места, рассказать о них товарищам, хотя бы мысленно побывать там, куда с такой силой рвется твоя душа.

Да, мы уже почти у государственной границы. Полк перебросили сюда, на северо-запад Белоруссии, в середине сентября для оказания помощи нашим войскам, ведущим бои в Прибалтике. Живем в палатках. Штаб, летный состав и полевая кухня разместились в деревне Белевичи.

Похоже, что даже природа спешит быстрее прожить военное лихолетье и потому торопит времена года. Осень налетела холодная, дождливая. Я уже забыл, что такое сухая одежда и обувь. Хорошо, что пока обошли меня стороной фурункулез, ревматизм, цинга и зубная боль, эти постоянные спутники полярников и авиатехников. Почему именно эти? Не знаю. Но другими недугами не страдаем. Наоборот, на фронте исчезают многие болезни, в том числе даже язва желудка. «Здесь у нас курорт, санаторий, — горько пошутил однажды Милюков. — Можешь вылечить все, что угодно, а потом тебя убьют». Свежий воздух, много работы, неприхотливая пища… Но я не встретил еще ни одного человека, который назвал бы годы, прожитые на фронте, счастливыми.

— А соловьи у нас какие? — горячится орловчанин Родин, у которого непокорные русые кудри всегда выбиваются из-под пилотки. — А Тургенев? У кого Бежин луг еще есть?

Спор без начала и конца шел своим чередом. Сеял дождь, мокли под ним Ли-2, стоя в высокой жухлой траве. Под полевой аэродром нам дали захламленное, заросшее разнотравьем бывшее льняное поле. Прежде чем начать летать, весь личный состав полка расчищал; его, собирая камни, засыпая воронки и ямы, ровняя суглинисто-песчаную взлетно-посадочную полосу. Теперь дожди размывают ее, и взлетать нельзя.

Взгляд скользит вдоль стоянок самолетов. Иногда кажется, что и в полной темноте, на ощупь я мог бы точно определить, чей Ли-2 передо мной. Вот этот, со свежей заплатой на киле, — Ли-2 капитана В. А. Суркова, рядом — старшего лейтенанта Б. В. Воробьева. Обоим им крепко досталось над станцией Цесис 17 сентября. Двенадцать экипажей в течение двух ночей бомбили ее, уничтожали боевую технику, живую силу врага, разрушали железнодорожные пути. Тогда же заставил всех пережить немало тревожных минут и «семнадцатый» — Ли-2-фотограф. Экипаж его зафиксировал результаты бомбометания, прошел линию фронта и передал на КП: «Задание выполнил, иду на одном работающем моторе». Когда он сел, мы увидели, что правую сторону фюзеляжа забрызгало маслом до хвостового оперения. Да, потрепали этот Ли-2 над целью. Осколками зенитного снаряда пробит маслобак, трубопровод подвода гидросмеси к сервопоршню магистрали уборки шасси, обтекатель мотора. Из-за потери масла в полете правый двигатель начал греться. Шведов выключил его, дошли на одном левом.