Игорь Неверли - Парень из Сальских степей

На стене висел курпевский домотканный ковер, обрамленный цветными бумажными украшениями в виде колосьев и елочек. На столе, среди пальм и бумажных цветов, стояла фигурка скорбящего Иисуса. В углу свисали с потолка пучки каких-то трав. Стены были нештукатуренные. Голые, покрытые лаком доски отливали разными древесными слоями. На потемневшей с годами, словно слегка поджаренной сосне поблескивали капельки застывшей смолы. Комната пахла смолой и травами, дышала порядком и простотой народной культуры.

В этой светелке мы принялись за лечение моих ног. Мы — это я, Кичкайлло и Гжелякова (мы уже знали, что нашу хозяйку зовут Хелена Гжелякова).

У меня начался озноб, поднялась температура, Я осмотрел левую ступню, она была вся опухшая, на подошве набух полный мутной жидкости большой волдырь, три пальца совсем почернели. Вдоль голени к колену протянулись две красные полосы, в паху болело… «Скверно, — подумал я, — гангрена пальцев и воспаление лимфатических путей».

Правая ступня выглядела лучше: сине-красная опухоль и волдырь на большом пальце.

Я впрыснул себе двойную дозу новокаина — и ноги на стол! (Операционным столом служила доска для мяса, обмытая лизолом.)

Ножницами Куппера я отрезал три обмороженных пальца левой ноги, потом вскрыл волдыри на обеих ступнях, посыпал их морфанилом, забинтовал и с помощью «ассистентов» поместил, наконец, обе ступни на подушках как можно выше.

Гжелякова прикрыла меня периной, спросила, действительно ли мне ничего не нужно, и принялась вместе с Кичкайлло наводить порядок (немного я все же насорил и набрызгал).

Не знаю, долго ли они пробыли возле меня. Я погрузился в сон без сновидений, без ощущений, глубокий, как ключевой колодец, — на самое дно его, холодное и темное.

Проснулся я от солнечного света. Солнце светило прямо в глаза — холодное, правда, еще не гревшее, но уже предвещавшее весну.

Я смотрел на пучки трав под потолком, и мне казалось, что я снова маленький мальчик в станице у дядьки, у него тоже пахло травами, и я просыпался от тишины в залитой солнцем светелке. Сейчас заскрипят доски, и войдет дядька, окатит меня водой, выгонит на пасеку…

Заскрипели доски. Я обернулся.

Ко мне кралась на цыпочках та самая девочка, которая не хотела вчера, чтобы мне отрезали ноги.

— Я думала пан спит, — сказала она. — Мама велела посмотреть.

Девочка остановилась на полдороге, не зная, подойти ли ко мне, или вернуться к матери. Она была маленькая и светленькая. Этакий колосок.

— Спасибо. Мне уже лучше: Знаешь, тебя-то я хорошо помню, а вот имя твое забыл.

— Ися.

— Наверно, это очень редкое имя, я его нигде не слышал.

— Да это не настоящее — по-настоящему я Крыся! А Исей я сама себя прозвала, когда была маленькая… Проше пана… а отец этой Эльжуни тоже с войны не вернулся?

— Еще не вернулся, но, наверно, вернется, потому что он жив, он в лагере.

— А мы вот не знаем про нашего отца, жив или нет…

Она задумалась, подперев лицо кулачком. И вдруг со вздохом проговорила:

— Тяжко женщинам одним. Хозяйство большое, а тут еще болезни…

— Кто ж у вас болеет?

— Вацусь. Не слышит ничего, не видит, лихорадка его бьет. Кутева заговаривала, заговаривала — не помогает.

— Поди, Ися, к маме, попроси, чтобы она сейчас сюда с Вацусем пришла, у меня в мешке заговоры от всех лихорадок имеются.

Вацусь был без сознания. Я измерил температуру: сорок градусов. Приоткрыл ему веки: зрачки сужены. И шея неподвижная… Должно быть, менингит.

— Доктор… — с тревогой прошептала Гжелякова (она впервые назвала меня доктором).

Я взглянул на нее: вся она была сплошная мольба. До чего же мать за одни сутки может измениться в лице!

— Доктор, доктор… — повторил я с деланным раздражением. — Когда болезнь запущена, тогда к доктору! А сначала к знахарке? Знахарка на белый камень поплюет, пошепчет, будет колдовать до тех пор, пока ребенок сознание не потеряет. Эх, мамаша, я думал, вы умнее…

— Да ее соседки притащили… — оправдывалась она. — Я сама никогда бы не стала! Не верю я в эти заклинания. А вот в несчастье человек глупым делается…

У меня был цибазол. Я решил применить цибазоловую блокаду, вводя его по четыре грамма в день.

На третий день Вацусь открыл глаза, узнал мать. Спала температура, шея стала более подвижной. После полудня он спокойно заснул на руках у матери.

Сообщение об этом вместе с миской пампушек и горшочком меда принесла мне Ися. Я вылизал миску дочиста и тоже спокойно уснул.