Василий Алексеев - Россия солдатская

— Ты был уже в этой дивизии зимой? — спросил Григорий.

— Был… вот этот самый наш ротный ночью послал два взвода в обход противника, так строем и поперли. Думали, вдоль фронта идем, подошли к деревне, от которой наступать хотели, а в деревне немецкие автоматчики нас встретили. Веришь ли, из семидесяти человек только двое и ушло: я да Козлов. Тогда он другое пел.

Через две недели скрывшийся кулак вдруг исчез, Григорий сначала думал, что его арестовали, но потом случайно встретил в штабе полка.

— Как дела? — обрадовался Григорий.

— Как сажа бела, — усмехнулись толстые губы, — товарищи следствие начали: особый отдел вызывал три раза всё за то же, за прошлое… и хочется им нашего брата прикончить поскорее и боятся: война все-таки, вот и держат в комендантском взводе. А мне что? На передовую позже других попаду, больше ничего.

Длинный туляк Сережка при ближайшем знакомстве оказался не туляком, а москвичом. По специальности он был слесарь, вырос в Москве на Арбате и уехал к родственникам в деревню под Тулу осенью 41-го года с целью уклониться от мобилизации и скорее попасть к немцам.

— Две недели немцы деревню занимали, — рассказывал Сережка с неопределенным выражением лица, — а потом отступили. Тут вскоре меня и мобилизовали.

— Ну как же немцы себя держали, безобразничали? — задал свой обычный вопрос Григорий.

— Безобразничать не безобразничали, — задумался Сережка, — гусей всех сожрали… армия у них хорошая, форма новая, все молодежь, только…

— Что только?

— Народ они больно гордый, нашего брата презирают, В плен к ним лучше не попадаться.

— Плохо с пленными обращаются?

— Этого я не знаю, не было у нас русских пленных, но думаю лучше самострел сделать.

Последнее заявление было несколько неожиданным для Григория, но Сережка, по-видимому, обдумывал этот вопрос давно.

— Ты смотри, — понизил он голос, несмотря на то, что они сидели у костра только вдвоем и никого близко не было, — ты смотри, летом Гитлер опять наступать начнет, а наши мясорубку сделают. К осени выяснится, кто кого. Сам знаешь, народ не очень за коммунизм стоять будет. Если самострел умно сделать, то как раз можно до осени в госпитале пролежать, только стрелять надо умно: через хлебный каравай или через дерево, чтобы рана не была опалена, а то расстреляют.

Чтобы не отталкивать Сережку, Григорий сказал неопределенным тоном:

— Как же ты самострел сделаешь, когда у нас и винтовок нет?

— То-то и оно-то, — покачал головой Сережка, — потому-то и оружия они не дают до самого фронта. Дали бы оружие, им не то что самострелы, а партизанскую бы войну в тылу открыли!

Григория заставили составлять списки взвода, а увидя, что у него хороший почерк, решили перевести на должность батальонного писаря. На минуту появилась соблазнительная мысль: должность писаря избавит от многих лишений рядового, но сейчас же Григорий подумал о том, что та же должность отбросит его дальше от передовой и может быть связана с неприятным копанием в биографии. Поэтому он решил при первой же возможности вернуться в расчет. Так или иначе, но Григорию пришлось, вместо военных занятий, идти в палатку командира батальона. В отличие от командира роты, командир батальона и комиссар жили в палатке, а не в шалаше. В первый же день Григорию пришлось возиться со списками батальона. Бумаги в части не было. Списки рот и взводов писались на клочках бумаги карандашами так, что часто нельзя было разобрать фамилий. Григорий радовался, что в таком хаосе, в особенности в случае начала боев, будет очень легко ускользнуть из части совсем незаметно.

— Ну, как дело подвигается? — подсел к Григорию командир батальона.

Григорий вгляделся в лицо начальника. Командир сидел напротив, тяжело опершись грудью о стол. Тупой, тяжелый подбородок, изуродованный шрамом, на шее второй шрам, лицо круглое, молодое, но мятое и очень утомленное, глаза большие, серые, как будто подернутые матовой пленкой, смотрят на Григория не мигая, равнодушно и вместе с тем внимательно. Что-то напомнило Григорию взгляд следователя.

— Вы, товарищ Сапожников, работали до войны в качестве техника?

Тон у комбата небрежный, но это начало копания в биографии Григория.

— Я был монтером, — ответил Григорий.

Сознаться, что он был техником и даже инженером значило вызвать недоуменный вопрос: почему он не аттестован в качестве военного инженера? Спас Григория комиссар. Худая, жидкая фигура подошла к столу. Комиссара заинтересовал бинокль, лежавший на столе перед комбатом.