Анатолий Галиев - Взлетная полоса

— Не трепыхайся, мои шер! Твоя колымага залита, как бочка, под пробку! Плюс позади нас будет пыхтеть наш не слишком худенький Нил Семеныч. Рекомендую выжечь бензин сначала в главном баке, потом переключиться на боковики и только в финале опорожнить носовой бак. Иначе центровка нарушится!

— Сам знаю! — буркнул Щепкин.

— Превосходно, — согласно кивнул Леон, смеясь глазами. — Устанешь, дай знать! Я тебя сменю, мои шер!

— Не дождешься, — злорадно сказал Щепкин.

Глазунов оттолкнулся от берега багром. Уселся за их спинами, нервно сопел. Самолет нехотя и медленно начал отплывать. Под «жабрами» заплескалось. Щепкин сощурился.

— Крутани!

Свентицкий послушно завертел рукоятку пускача. Щепкин утопил здоровенную кнопку контакта. Мотор фыркнул, принял сразу. Амфибия пошла в разбег прямо от берега. Ударили пенные струи, под поплавками захлопало, на третьем хлопке лодка встала на редан, корпус задрожал. Под прозрачным слоем воды мелькали донные песчаные намывы. Воздух звенел, слизывая капли с ветрового козырька, сушил его, через миг козырек стал прозрачным, открылся превосходный обзор.

Карту не брали, маршрут был один — по Волге, на север и той же тропочкой назад. Щепкин легонько взял ручку на себя, самолет пошел над серой лентой реки…

К полудню духота в Нижних Селезнях стала почти невыносимой. В полном безветрии обвис флаг над воротами фабрики, дым из трубы не уходил вверх, а, будто придавленный, растекался пеленой над поселком. Небо наливалось серым светом, солнце задернулось полупрозрачной пыльной пленкой, светило, не слепя, тени размылись. На срубе колодца неподвижно застыли куры, поразевали клювы, растопырились.

Ольга отворила в зале на втором этаже особняка все окна, но томительная духота не проходила. Еще с утра она разложила на столе огромное полотнище миллиметровой бумаги, цветные карандаши, тушь — в единый график сводила данные испытаний за каждый день. Отошла к окну, с жалостью посмотрела на спящую на диване Маняшу. Тяжело ей, бедной, в такую жару. К Маняше у нее отношение изменилось уже давно. Сначала ей не нравилась эта грубоватая, подчас резкая женщина, но потом она внимательнее присмотрелась к ней и поняла, что за внешней грубостью кроется нежное, любящее сердце. И еще Ольга с удивлением отметила, что в судьбе Маняши было очень много общего с ее жизнью. Так же отчаянно искала она по свету и ждала своего Даниила, так же задыхалась, ходя по краешку смерти в тифозном лазарете, ничему и никому не верила, ждала.

Они будто прошли одну и ту же жизненную дорогу — только Маняша в одиночку, а у Ольги был Томилин. И теперь, не лукавя, она признавалась себе, что ее судьба легче Маняшиной. Неизвестно, сохранила бы она себя в такой чистоте, устояла бы, если бы ей пришлось пережить то, что досталось на долю этой женщины. В глубине души Ольга Павловна завидовала ей. Глаза у Маняши в эти последние дни стали лучистыми, будто вся она светилась изнутри. С удивлением Ольга подметила, что ей тоже приятно и интересно ждать будущего человечка, заниматься тем, к чему она прежде относилась со снисходительной неизбежностью — кроить из байки пеленки, шить распашонки, обметывать чепчики, обсуждать проблему сосок, которых днем с огнем не сыщешь. И самым серьезным образом вести дебаты о том, можно ли спать малышу в металлической кроватке, которую сварили из прутков в мастерских и выкрасили голубой краской, или остановиться на колыбельке-коробе, сплетенной как туес из свежей бересты усилиями Настьки Шерстобитовой и ее бабки.

За окнами гулко и басовито загудело, заныло, завизжало. Прижавшись к стеклу, Ольга разглядела, что с крыши склада у пруда сорвало лист кровельного железа, и он, как бумажный, полетел, кружась и порхая. Все разом потемнело, вдали на фабрике включили электрические огни. Сдвинув занавеску, Ольга увидела, что в желтоватом воздухе явственно обозначилась огромная, на полнеба, черная стена мрака, которая шла на поселок с севера и в которой багрово и сухо полыхали вспышки зарниц. Иногда эта стена словно наливалась малиновым светом. И вдруг раздался сильный треск…

Маняша села на диване, еще сонно и сладко позевывая, но глаза уже становились неподвижными и испуганными.

— Да-ня!.. Да-неч-ка!.. — истошно завопила она.

Из черноты навстречу самолету выхлестывались струи снежной крупы, били в упор по козырьку, стегали по плоскостям свинцовыми плетьми. Щепкин надвинул очки, но лицо больно кололо. Мотор ревел, но они не слышали его за постоянным грохотом.