Богдан Сушинский - Плацдарм непокоренных

— Именно так и кричала? — дрожащим каким-то голосом спросил Беркут.

— Всякое приходилось в лагере слышать, но чтобы такое! Храмы, говорит, отстроят. Во стервоза! Это кто ж в нашей стране позволит этому ее «народу» отстраивать их?! А ведь вначале вроде бы неверующей была, в комсомолках ходила.

— И так, неверующей, на колокольню поднялась?

— Нет, тогда она уже сбожилась! Как только ночью в соседнем селе коммунисты церковь взорвали, так сразу в христовы невесты подалась! И ведь в чем подлянка-то: ни дед ее, ни отец, Брыла этот, контрреволюционерами вроде бы не значились, а такую гадину на свет произвели!

— То есть расстреляли ее за то, что не давала сбросить колокол и разрушить церковь… — не спросил, а скорее вслух уяснил для себя Андрей. Причем уяснил, как что-то очень важное для себя лично. — Но ведь ее можно понять: церкви эти веками стояли. В понимании коммунистов церковь — «опиум для народа», для нее же — история, Господний храм.

— Что, капитан, и ты… в ту же буржуазную дуду дудеть начинаешь? «Для коммунистов, — говоришь, — для нее»… А не должно быть так, чтобы она мой, советский, хлеб жрала, а в мозгах своих паршивых все по-своему переворачивала. Сказали тебе: «должно быть так, а не так», и кранты! Значит, так и должно быть… Как все, гадина, как все! — вдруг истерично заорала она. — Только — как все, а не так, как тебе, стервозе, захочется! Почему я должна — «как все», а она — как ей вздумается? Так не должно быть! Если уж мы все замараны тем, что церкви взрываем, да концлагерь на концлагере понастроили, да таких и столько, что немцам даже не снилось, значит, все!

— Спокойно, спокойно, без нервов, — попытался угомонить ее Беркут.

— Спокойно и без нервов об этом нельзя, не положено, — яростно покачала головой Калина.

Он понимал, что теперь, после того, как Войтич уже давно не служит надзирательницей коммунистического концлагеря, да к тому же успела сравнить то, что творили коммунисты у себя на родине, с тем, что вытворяли фашисты, только уже на оккупированной территории… Многое из того, во что Калина верила совершенно непоколебимо, казалось ей уже не столь безапелляционным. И это не давало Войтич покоя.

— Мы ведь с тобой не на лагерном плацу, и уж тем более — не в Христовой прорве, — добавил он, буквально опуская в огонь вконец раскисшие кожаные немецкие перчатки.

— Грамотеев расплодилось — вот в чем советская власть наша промашку дала! Из-за того и мировая революция пока не состоялась, что по всяким там франциям-англиям швань ученая полный выворот мозгов рабочему классу делает. А ведь, казалось бы: Маркс им говорит? Говорит. И Ленин говорит! Самые светлые умы человечества им говорят, что идет классовая борьба и что пролетариат в ей должон победить. Они же, гады, другое толкуют: «Нельзя, видишь ли, натравливать рабочий класс на другие классы», «Нет классов, а есть только народы».

— У тебя какое образование, Калина?

— Да при чем тут мое образование?! — взвилась Войтич, явно недовольная тем, что своим вопросом капитан врезался в ее мысль в самом разгаре. Он-то и не подозревал, что эта мрачная с виду и, казалось, лютая на весь мир женщина способна так «пропагандистски» завестись.

— Образование всегда «при чем».

— У меня, допустим, ваших, ликбезовских, семь. Зато в политграмоте я любого из вас, офицеров, за пояс заткну. Эт-то тебе самый последний из наших лагерников подтвердит. Выстрелять! Выстрелять всю институтско-гимназическую шваль — вот что надо было сделать! Причем давно, сразу же!

Длинные очереди двух пулеметов ворвались в установившуюся было темноту ночи, как призывное стрекотание первых кроваво-красных петухов, возвещавших о приближении еще одного судного фронтового дня. Им ответили нестройным хором одиночных выстрелов и коротких очередей — это «отсалютовали по врагу» бойцы его похоронной команды.

Как только «салют» затих, Калина поднялась и лишь сейчас Андрей разглядел, что то, что она связывала веревками, оказалось крестом — с поперечиной и планкой наискосок. Пока девушка втыкала его посредине костра, рукава ее ватника начали тлеть, но Войтич не обращала на это внимания. Воткнула, перекрестила и спокойно села на свое место.

— Что это? — не понял капитан.

— Старика помянула. Брылу, то есть на самом деле Градова Тимофея Карповича.

— Крестом? Значит, все-таки по христианскому обряду?

— Не по христианскому, а по лагерному. На лесоразработках и торфозаготовке такими вот крестами на кострах — а жечь костры им разрешали — лагерники поминали тех, кто уже отбаландился. И, конечно, освящали свой собственный путь к Христовой прорве.