Богдан Сушинский - Плацдарм непокоренных

— Разве его не похоронили? — стуча зубами от холода, спросил Беркут, поспешая к костру чуть впереди Мальчевского.

— В выработке, камнями завалили. Да только ж это не по-христиански. Ночи ждали. А тут и без него, вон их сколько набралось…

Калина действительно сидела у небольшого костерка, разведенного прямо у руин, чуть в стороне от входа в уцелевшую часть дома, устроенного бойцами под обвалившейся крышей, и, не обращая внимания на подошедших, что-то мастерила, связывая веревкой две небольшие дощечки.

— Дайте хоть что-нибудь, чтобы этот гвардеец мог переодеться, — отстучал зубами капитан, подталкивая поближе к огню вытащенного из ямы могильщика.

— Пусть идет, ищет, — сухо ответила «гиена иерусалимская». — Тебе бы тоже не помешало, капитан, — решила она, что самое время перейти на «ты».

Тем временем похоронщики Мальчевского мигом разбросали небольшую стеночку из камня, отгораживавшую пещерку-выработку от развалин, подняли лежавшее там тело старика и поднесли к костру.

— Прощаться хоть будешь? — спросил сержант Калину.

— Как с тобой… — въедливо проворчала девушка. — Что мне с ним прощаться? Отпрощались. Неси уже.

— Во короста вифлиемская! — изумился Мальчевский, взмахом руки приказав процессии трогаться. Запас изощренных библейских «нежностей» сержанта казался неистощимым. — «Как с тобой», говорит, попрощалась! Да увидев тебя возле гроба своего, я бы поднялся и крикнул: «Сгинь!»

Хоть сцена была мрачной и скорбной, ни один боец не удержался, чтобы не улыбнуться. Так, с улыбочками, и унесли старика.

Соскребая щепкой грязь с набухшей шинели, Беркут нагнулся, буквально навис над огнем, с блаженством наслаждаясь теплом костра.

— Надо бы все же попрощаться, — сказал он главным образом для того, чтобы как-то заговорить с девушкой. — Возможно, это вообще последний ваш родственник. К тому же, он столько сделал для вас.

— Да уж, породнились… — процедила Калина. — Почти как с тобой…

— Что-то я никак в намеки твои не вникну, Войтич.

— И не надо тебе вникать. Чужой он мне.

— То есть как это… «чужой»?

— А так, как чужее не бывает. Что тут непонятного?

— Божественно! Что-то я уже ничего не… Ты ведь сама говорила, что он тебе дом завещал.

— И действительно завещал.

— Сам Брыла тоже племянницей называл тебя.

— Мало ли чего мы могли наговорить! Ты, учительницу свою защищая, вон чего наговорил.

— Что же тут, в «замке Брылы», происходило на самом деле?

— Дочка его в лагере у нас сидела. В том, где я, капитан, — напомнила с каким-то особым цинизмом, — надзирательницей была. Так вот, она там у нас зэковкой ходила.

— Его дочь?! В том же лагере, где ты служила?!

— Заядлая такая. И тоже учительницей была, как эта, шлюха майорская.

— Прекрати! — возмутился Беркут. — Это святая женщина. Независимо оттого, какие там отношения у нее были с майором. Посмотри, как она ухаживает за ранеными.

— Так вот, — не обращала внимания на его доводы Калина, — та стерва, дочка его, тоже из грамотеек происходила. Говорят, когда партейцы колокол у них с сельской церкви снимали — это здесь рядом, в селе, — она взобралась на колокольню и привязала себя к колоколу. Мол, сбрасывайте его вместе со мной. «Этот колокол — сама история моего народа!», — кричала. Сама, видите ли, история! Это ж надо было додуматься до такой стервозности!

Беркут растерянно помолчал. Во время войны ему столько всякого довелось наслышаться о сатанинстве «коммунистов-партейцев», что поневоле начинал задаваться вопросом: «Что ж это за режим такой мы установили в своей стране, позволявший этим самым "партейцам" разрушать сотни храмов, расстреливать или загонять в сибирские концлагеря тысячи и тысячи священников? Репрессировать миллионы ни в чем не повинных граждан. Иногда по первому, ничем не подтвержденному, доносу?».

— В общем-то, не вижу в этом ничего «стервозного», — проворчал он.

Однако Войтич и на сей раз не обратила внимания на его слова.

— Знаешь, всякие там попадались. Но больше всех я ненавидела именно этих стервушек-грамотушек. Другие, когда их в болото, на расстрел уводили, в Христову прорву (это у нас там, на трясине, место было такое, где расстреливали таких грамотеек, как она), на коленях ползали, волчицами выли, раскаивались, землю ели… А эта… знаете, что она кричала? — Калина оглянулась, нет ли кого поблизости, словно эти слова выкрикивала тогда она сама. — Эта стервоза орала: «Народ вам этого не простит! Храмы свои он отстроит, а от вас, от коммунистов, будет избавляться, как от чумы!».