Богдан Сушинский: Опаленные войной

— Что, действительно семинарист? — оживился офицер, тыкая его стеком в живот.

— Семинарист. И только-только призванный. Постричь не успели, — почему-то упорно спасал его кавалерист, хотя жизнь самого его, окруженного немцами, тоже висела на волоске. Может, потому и спасал, что предвидел: начнут стрелять — всех выкосят.

— Точно, семинарист, — мрачно подтвердил Гордаш, встретив вопросительный взгляд офицера.

В это время к офицеру подтолкнули обозника. Один из немцев ткнул сапогом в его раненую ногу и что-то сказал по-немецки. Офицер промолчал, и этого оказалось достаточно, чтобы, оттеснив раненого чуть-чуть в сторону, немец прошелся по нему короткой очередью из автомата и, даже не взглянув на оседающего русского, как ни в чем не бывало подошел к пулемету. Подняв его, внимательно осмотрел, взвесил на руках и ткнул стволом в бок Гордаша.

— Твой? — спросил офицер, жестом остановив унтер-офицера.

— Нет, того, убитого! — снова успел выкрикнуть кавалерист.

— А ты что это прыткий такой, станичник? — оглянулся на него офицер.

— Так точно, станичник, ваше благородие! Донские мы. Из Тихого Дона.

— Значит, и впрямь — станичник? — ехидно улыбнулся офицер. — И сразу: «ваше благородие».

— Так ведь вы из наших, поди, из бывших офицеров Добрармии?

— Из офицеров, только не бывших.

— Прошу прощения, ваше благородие. А я из станичников.

— Да, но я — из той Добрармии, которую ты, провинциальный мерзавец, вместе со своими предателями-станичниками помог большевикам угробить. О, да ты и сейчас в кавалерии?

— Был, ваше благородие. Рядовой Есаулов. Эскадрон прикрытия укрепрайона. По Днестру мы стояли.

— Да ты не части, не части, провинциальный мерзавец. Ну, что дала тебе совдепия: землю, счастливую жизнь?

Казак молчал.

— Расказаченный небось?

— Всех расказачили. Говорят, не положено. Кто позажиточнее был али недовольство высказывал, тут же на подворье стреляли, а то и прямо с седел рубили.

— До какого позора дойти! Веками донцы были казаками, ни турки, ни горцы, ни крымские ханы, никакая другая нечисть сломить их не могла, а тут — на тебе… пришли какие-то жидобольшевики и всех расказачили! Довоевались! Впрочем, такова участь всех предателей. Нас предали, Россию погубили, род свой казачий на нет свели — вот вам и «вся власть — Советам», провин-циаль-ные вы мерзавцы.

Офицер поиграл пистолетом, и Гордашу показалось, что он неминуемо разрядит его в кавалериста. Но, видно, судьба смилостивилась и над кавалеристом, и над ним; тот самый рыжий животастый немец, который только что хладнокровно пристрелил раненого обозника, вдруг что-то сказал лейтенанту и показал в сторону холма, вдоль подножия которого двигалась небольшая колонна.

«Немцы пленных гонят, — догадался семинарист. — Там колонна пленных», — затеплилась в его глазах надежда.

Офицер еще несколько секунд нервно поиграл пистолетом у самого лица Есаулова, но появление колонны словно бы напомнило ему о святом законе войны, говорящем о том, что расстреливать пленных ему не позволено.

— Еса-улов, — презрительно повторил офицер. — Хоть бы фамилию сменил, провинциальный мерзавец. — Красноармеец Есаулов! Уже только за то, что ты, носящий фамилию «Есаулов», стал красноармейцем — нужно вешать. В колонну их, унтер-офицер, в колонну!

Он сказал это по-русски, однако немец понял. Подошел к Гордашу, стал перед ним, словно гном перед великаном, жирной волосатой рукой с короткими пальцами ощупал мышцы рук, живота, несколько раз ударил под дых и, с удивлением отметив, что удары его, по существу, не пробивают мускулатуру этого гиганта, уважительно проговорил:

— Гут, гут. Русише мюллер. Куз-нец. Русише куз-нец! Шнель, шнель.

…Взрывной волной его забросило в какой-то огромный котлован и засыпало землей. Громов пытался выбраться из него, но каждая попытка завершалась неудачей: он только глубже проваливался в сыпучий песок, явственно ощущая, что эта песчаная трясина поглощает его, предавая разверзшейся бездне.

— Камэндант, слышь, камэндант? — донеслось до него сквозь этот сонный бред. — Там пулэмет. Па нэмцам стрэляет.

— Где? — потянулся Громов ко все еще стоявшему на «склоне котлована» Газаряну.

— Там, куда ты с Крамарчуком хадыл.

— Так, может, он стреляет по доту, а не по немцам?

— Я в амбразура сматрэл. Из дота выхадыл. Па нэмцам стрэдяет. Сам видэл.

Едва избавившись от кошмарного видения, Громов метнулся к перископу, но в окуляре медленно поплыли темные, почти бесцветные в это предутреннее время склон долины, валуны, осторожно выглядывавшие из окопа каски и пилотки… Он оторвался от перископа и вопросительно посмотрел на Газаряна.