Богдан Сушинский: Опаленные войной

— Что там у тебя, «Беркут»? — первым позвонил ему Родован. — Я слышал: у тебя шел бой?

— Неудачно все, лейтенант. Прижали нас. Будем подсчитывать потери. Ты, как я понял, не прорывался?

— Не готов был. — Что стояло за этим объяснением, Громов уточнять не стал.

— Сообщи, когда решишься. Помощи от меня мало, но, как и обещал, огнем поддержу.

— Окажи услугу, накрой их залпом. А там посмотрим по ситуации. Ну, прощай пока… Спасибо тебе за все.

— Газарян, всех артиллеристов собрать в своей точке. Подобрать троих бойцов в помощь. По 121‑му доту, беглым. Петрунь, свяжи Газаряна с дотом. Родован сам откорректирует. Слушай, Газарян, сделай так, чтобы возле его дота получилась то ли мертвая зона, то ли зона мертвых, понял?

— Тогда по пять снарядов на орудие.

— Действуй. Остальным до утра отдыхать.

«Подожду еще час, — загадал Громов, посмотрев на часы. — Если Крамарчук не вернутся, значит, его уже нет в живых. Значит, его уже нет… А без него будет трудно».

Конечно, ему жаль было каждого, кто погиб во время этой отчаянной вылазки. Но что поделаешь, больше всего он переживал за Крамарчука. Громов настолько привык к этому храброму и остроумному человеку, что просто не представлял себе жизни гарнизона без него. Не зря ему уже не раз приходила в голову мысль: «Мне бы еще парочку таких, как Крамарчук!.. Какой отчаянный получился бы гарнизон!»

Но «еще парочку таких» с неба никто присылать не собирался. А теперь он потерял и самого Крамарчука. Хотя мог запретить ему выходить из дота. Да, мог… Что ж теперь? Вряд ли Газарян сумеет заменить его, вряд ли… Крамарчук — прирожденный артиллерист. Впрочем, дело не в этом. Тоскливо стало в этом мрачном подземелье без Крамарчука, сиротно… — вот что он вдруг почувствовал. — Нет Крамарчука, нет больше старшины Дзюбача, нет Ивановского… А ведь должен был оставаться в доте.

— Слушай меня, лейтенант, — позвонил он через несколько минут Родовану. — Сейчас мои архангелы запоют над твоей пирамидой. Приготовься. После артналета можешь выходить.

— Легко сказать: «Можешь выходить…» Но ведь надо еще выйти и сражаться, считай, врукопашную. А с кем выходить, с кем прорываться?

— Понимаю. Только что испытал то же самое. Если решишься, пусть тебе повезет чуточку больше, чем нам.

…Немцы уже метрах в ста. Они все еще не стреляют, и не понятно: видят ли они сидящих на полянке посреди реденького кустарника окруженцев или нет. Тем не менее они неотвратимо приближаются, и каждый шаг их напоминает сейчас горсть песка, осыпающегося в песочнице, установленной перед глазами обреченного, для которого последние песчинки опадут вместе со взмахом топора.

Эти трое сидят, по-восточному скрестив ноги и боясь взглянуть в сторону, все еще заколдованно смотрят на свое оружие, которое уже не способно ни остановить врага, ни защитить их.

— Убери саблю, — зло прошептал обозник. — Этой же саблей нас и порубят.

— Куда ж ее убрать? Куда ее?..

— Отбрось.

— Куда ж отбросить, все равно найдут.

— В кусты отбрось. В землю зарой. Ей-богу, саблей рубанут, не приведи господь, страшно же!

— Пленные мы. Пошто нас рубить? — возразил кавалерист, но саблю все же схватил и сунул под куст. — Поднимитесь, встаньте! — тут же скомандовал он. — Встаньте, иначе всех троих выкосят. И поднимите руки.

Немцы подошли сразу с трех сторон. Остановились в нескольких метрах и молча, выжидающе смотрели на двух поднявшихся русских и на того, третьего, сидящего над пулеметом.

«Это смерть, — спокойно как-то подумал Гордаш. — Но я не должен погибнуть, — шептал-молился он. — Не здесь. Они не выстрелят. Господи, они не должны выстрелить. Я ведь МАСТЕР. У меня талант. Но я не успел расписать ни одной церкви, ни одного собора. Господи, спаси меня. Всю жизнь буду расписывать храмы. Эта земля не знала более страстного иконописца. Всю жизнь…»

— Встать! — услышал он, и не сразу сообразил, что обращаются-то к нему по-русски. — Я сказал: встать! Расселись тут, провинциальные мерзавцы! Что, Марксу молитесь, совсем ожидомассонились?

«Немец, вроде как офицер, но говорит…» — только сейчас Орест осознал, что говорит-то он действительно по-русски.

Медленно поднялся, чуть приподнял руки.

Офицер — худощавый, стройный, с фигурой подростка-гимназиста — едва достигал груди этого обросшего великана.

— Цыган?

— А хоть бы и цыган.

— Да не цыган он, не цыган! — успел крикнуть кавалерист. — Дурак, какой же ты цыган?! Местный он, украинец! Семинарист недоученный!