Сергей Фетисов - Хмара

Память неустанно рисовала ему во сне и наяву лица друзей, оставшихся в Знаменке, — юные, прекрасные в своей неповторимости лица. Светловолосая, с косичками и аккуратным беленьким воротничком, как школьница, Наташа Печурина — порывистая, вся душа в глазах.

Узкое лицо Орлова с глубокими глазницами, над которыми кустятся черные брови. Анка Стрельцова, медлительная красавица. Тонкобровая, решительная и энергичная Лида Белова, которой сам черт не брат и море по колено. Ее неразговорчивый друг Сеня Беров, у него кутерьма нерасчесанных волос и тяжелый взгляд исподлобья.

Все они такие разные и в то же время чем-то похожие друг на друга! Как ни странно, но Никифор лишь теперь, потеряв друзей, почувствовал их обаяние. Он словно взглянул со стороны и впервые оценил своих товарищей не по степени пригодности к выполнению того или иного задания, а просто как людей.

И вот он покинул их в беде!

Неужели нет надежды их вызволить? Ведь остались на воле Попов, Андрей Тяжлов, Миша Мельников, Малыхин из Михайловки. Это — не считая девушек. Кроме того, наверняка можно привлечь других хлопцев из числа кандидатов в ДОП, например Афоню Рогулина. Борьба еще возможна, а коль так, то ничто не может оправдать его бегство. Хотя он и отдал приказ всем членам ДОПа покинуть Знаменку, и сам, если подходить формально, выполнял свой собственный приказ, но он был руководителем. А быть руководителем — это отвечать за все и всех и в тяжелый час стоять на своем посту до конца, как капитан корабля, который последним покидает тонущее судно или не покидает его вовсе.

Промучившись угрызениями совести бессонную ночь в хате приютившего его многосемейного крестьянина, Никифор утром двинулся в обратный путь. В Знаменку! К друзьям, которые нуждались в его помощи!

Если, уходя от опасности, Никифор шел быстро, то теперь, навстречу опасностям и борьбе, шел еще быстрее. К вечеру третьего дня он увидел разбросанные по Мамай-горе редкие домики Пятихаток, а спустя еще немного в мглистых сумерках перед ним открылись бесконечно длинные, теряющиеся вдали улицы Знаменки.

Вечер был морозный, но тихий. Столбы сизого дыма поднимались отвесно от заснеженных шапок крыш. Чернели массивы садов. С карканьем вилась над селом воронья стая, подыскивая ночлег. С Нижней улицы доносился скрип колодезного ворота. Таким родным пахнуло на Никифора — ну, словно вернулся домой.

Он смахнул задубевшим от мороза кулаком набежавшую слезу и подумал:

«Если б не было на свете Ширингушей, то век жил бы в Знаменке!..» И представилось ему: окончилась война, он учительствует в местной школе, у него аккуратный беленький домик под черепичной крышей, а в домике хозяйничает светловолосая и светлоглазая жена, которую зовут Наташей… До чего же мало надо человеку для счастья! Но этого малого у него нет и будет ли?..

Чуточку грустный, но полный энергии и решимости, вошел Никифор в Пятихатки. Он намеревался зайти к Ивану Казимирову, тому самому, который приютил его, бежавшего от ареста, и подарил старые галоши. Никифор рассчитывал узнать от него обстановку на селе, потом, попозже, попытаться встретиться с Баклажовым или Галунец, а если те арестованы, то с Ларисой Глушенко или Афанасием Рогулиным.

— Доброго вам здоровьичка! — приветствовал Никифор поднявшуюся ему навстречу старуху Казимирову. — Иван дома, мамаша?

— Нету. Нема Ивана. Десь пипшов, — сказала старуха недружелюбно.

— Куда пошел? Скоро вернется?

— А я знаю куда! — дернула носом старуха. — И тебе не треба знать. Як прийшов, так и иди себе с богом. Вон за тые галоши добри люды десятку дали б, а ты даром забрав… Заявився в чужу хату, як хозяин, та пытае… Опять, небось, ночевать прийшов. А галоши десять карбованцев стоют…

Последние слова старуха бормотала себе под нос, но Никифор хорошо их слышал. Что ему было делать? Повернуться и уйти? Он с удовольствием сделал бы это, но пока окончательно не стемнело, появляться на улицах Знаменки по меньшей мере неблагоразумно.

— Мамаша, — сдерживая раздражение, сказал Никифор-Я ночевать у вас не буду, а за галоши, как только появятся деньги, так сразу отдам. Мне с Иваном хотелось бы поговорить. Я его подожду, можно?

Старуха ничего не ответила. Зло загремела железным ведром у порога. Никифор присел на лавку и снял шапку, внутри которой вместо ватной подкладки было слежалое сено. Старуха переставляла на загнетке чугунки, косясь на Никифора, потом накинула на себя полушубок, дернула замок у рундука — закрыт ли? — и, взяв пустое ведро, вышла во двор. «За водой», — подумал Никифор, так как по хрусту снега под валенками слышал, что она направилась не в хлев, а на улицу к колодцу.