Аурел Михале - Тревожные ночи

Я пожал тяжелую, жесткую руку сержанта, все еще находясь во власти видения.

— Это все? — спросил я его упавшим голосом.

— Так точно, господин младший лейтенант, все! — отрапортовал он. — Двадцать семь человек.

Я обошел ряды бойцов — тринадцать рядов по двое в ряд, — пожимая каждому руку. Впереди стояли двенадцать пулеметчиков с пулеметами. Все они были перевязаны крест-накрест лентами. За ними заряжающие с коробками в руках и с автоматами на шее. По численности моя рота была в несколько раз меньше, чем полагалось по штату роте военного времени. Но огневыми средствами она была укомплектована полностью. В любую минуту мы могли выставить против неприятеля двенадцать исправных пулеметов. Они были все здесь, налицо. Я распределил роту между тремя сержантами, по восемь человек и по четыре пулемета на каждую группу. Таким образом каждый из сержантов возглавлял взвод.

Выслав вперед дозор, мы не спеша двинулись следом, чтобы дать ему время уйти вперед. Как раз в этот миг позади нас взошло солнце. И все кругом — и это майское утро, и простор земли, изрезанной траншеями, растерзанной снарядами, и бескрайний голубой воздух — наполнилось вдруг живым, сверкающим светом… Бойцы повернули лица к солнцу и, повеселев, пошли, громко отбивая шаг, затянув песню:

Эта была самая любимая моя песня, бойцы это знали. И то, что они выбрали сейчас именно ее, глубоко меня тронуло. Жестокие испытания войны крепко спаяли меня с моими людьми.

Вскоре мы достигли немецких позиций. Оставленный нашим дозором знак указывал, что нам надлежало обойти шоссе — оно было здесь заминировано. В стороне от шоссе дозорные проделали для нас проходы в проволочных заграждениях. Пройдя через них, мы наткнулись на четыре противотанковые пушки, втиснутые в низкое убежище с земляным бруствером, из которого торчали их дула, нацеленные на шоссе. Затворы у всех орудий были сняты. Кругом в беспорядке валялись шинели, плащ-палатки, черные стальные каски, противогазы, а также множество винтовок и автоматов, ящиков с боеприпасами, противотанковых гранат, пулеметных лент… Немцы бежали, оставив и сбросив с себя все, что могло помешать или затруднить им бегство. Много было трупов. Особенно бросился мне в глаза один, у края шоссе. Он лежал, уткнувшись носом в землю, опершись на локоть — в той позе, как его сразила пуля, когда он хотел присоединиться к бегущим. Каска свалилась у него с головы, и видны были часть лысины на макушке и жирный затылок, выпиравший из чересчур тугого ворота кителя.

Не задерживаясь, мы обошли минированный участок и снова вышли на шоссе. Примерно через час мы добрались до первого села. Возле околицы нам встретилась группа ребятишек. Любопытные и испуганные, они стояли, готовые сорваться с места в любое мгновение. Но мы с ними быстро договорились, и они повели нас к немецким орудиям, спрятанным под ивами. Заржавленные, грязные, орудия все были приведены в негодность: затворы сняты, стволы исковерканы.

Мы прошли через село, не встретив по пути ни души, словно оно было пустым. Но перед домом, где располагалась сельская управа, мы увидели трех низкорослых, толстых, неповоротливых чехов в грубошерстных костюмах. Мы заметили их еще издали, когда они неуклюже перебирались через канаву, подталкивая друг друга, перепуганные, словно им предстояло вступить сейчас в бой. Все трое остановились посреди шоссе, больше поглядывая назад, на раскрытые ворота управы, чем вперед, на нас. Самый пожилой из них, в кожаной шапке, прижимал к груди какую-то бумагу. Увидев нас, он опустил руку с бумагой и недоуменно переглянулся со своими спутниками. Встреча явно разочаровала старика. Очевидно, он полагал увидеть огромное войско, с сотнями орудий и пулеметов, гордо восседавшее на танках и автомашинах, от грохота которых гремело бы шоссе и дрожали бы стекла в окнах… А увидел горстку ободранных, усталых бойцов, меньше самого крошечного из немецких подразделений, с которым приходилось им встречаться, марширующим «гусиным шагом», под командованием какого-нибудь надутого фельдфебеля.

Когда мы подошли к ним вплотную, все трое чехов сняли фуражки.

— Добро пожаловать, — робко приветствовал нас старик с бумагой и замолчал, явно не зная, что говорить дальше. Позднее, извиняясь, он признался мне, что всего несколько часов назад стал старостой — его выбрали крестьяне на место прежнего, ушедшего с гитлеровцами.