Аурел Михале - Тревожные ночи

Но меня не трогали страдания немца. «Бежали твои», — мысленно выговаривал я ему. Потом отвернулся, снова охваченный ненавистью. Оцепенев, продолжал я сидеть на краю воронки, устремив невидящий взор в пустоту немецких позиций, освещенных кроваво-красным заревом.

Вдруг я вздрогнул — я заметил среди развалин какую-то блуждающую тень. Человек внезапно выскочил из тьмы с той стороны, где были вповалку нагромождены мертвецы, и мчался, перескакивая через окопы и ямы, наперерез полю, к переднему краю. Время от времени он вскидывал руку, в которой сверкала сталь пистолета, и что-то выкрикивал хриплым, ржавым голосом. Иногда вдруг застывал на месте, дрожа всем телом, и стрелял в воздух. Потом снова бросался бежать, не разбирая дороги, по окопам и трупам, громко вопя и бессмысленно тыкаясь в проволоку. Когда он промчался мимо нас, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: этот человек ничего не видит перед собой, он гонится за видениями своего разгоряченного мозга…

В одно из мгновений, когда беглец остановился неподалеку, чтобы вновь выстрелить в сторону наших позиций, я успел разглядеть его. Это был немецкий офицер высокого роста, худой, стройный, со смуглым болезненным лицом. Китель его был распахнут на груди, голова обнажена; взлохмаченные, сбившиеся волосы трепал ветер, свободно гулявший над полем боя, доносивший до нас запахи горящей серы, крови и трупов.

Чионка опустил на землю раненого и стал спокойно целиться из автомата в офицера. Но я успел схватить дуло и направить его в землю.

— Брось, — шепнул я ему. — Он сумасшедший.

И, словно в подтверждение моих слов, офицер начал вдруг визгливо и истерически выкрикивать:

— Die Bolschewiken!.. Haltet die Bolschewiken auf!.. Vorwärts, Jungen!.. [20] Большевики!.. Остановите большевиков!.. Вперед, ребята!.. (нем.).

И тут же исчез, растворившись, как призрак, во тьме, в той самой стороне, где появился. Чионка бросил на меня сердитый взгляд, все еще продолжая держать в руке автомат. Он явно жалел, что не пристрелил сумасшедшего офицера.

— Они бы весь мир ввергли в безумие, — пробурчал он. И, взвалив раненого на спину, направился к нашим позициям. Я молча последовал за ним. Сознаюсь, мне противно было идти за этим немцем, как бывает противно иногда следовать за гробом человека, которого в жизни презирал.

Кроваво-красная полоса позади нас медленно угасала, и на застывшие мертвые немецкие позиции снова спустилась ночная тьма.

Мне казалось, что этой ночи не будет конца. Обессиленный, опустился я на край окопа. В душе снова была растерянность, мозг терзали мрачные мысли. Пребывание на фронте озлобило меня — ведь мне полностью пришлось изведать горечь этой страшнейшей из войн. Я смертельно ненавидел немцев, потому что познал их звериную жестокость. Но должен признаться, что до этой ночи, когда им пришел конец, я еще не осознавал полностью, что значил для человечества добытый нами мир. «Безумие, — испуганно повторял я про себя слова связного. — Они бы весь мир ввергли в безумие». И мне вдоуг пришла на память карикатура, которую я видел несколько лет тому назад. Над опустошенной, испепеленной Европой, подобно духу смерти, блуждала кровавая, мрачная тень Гитлера… Так же блуждал сейчас по оставленным разрушенным окопам этот безумный гитлеровский офицер!

— У него лопнула струна, — сказал мне на обратном пути Чионка.

И меня осенила вдруг истина, глубоко меня поразившая: у немцев не было больше сил противиться своему падению! Они просто рухнули и развалились. Струна их души не могла больше вибрировать и звучать на своей последней заключительной ноте… Она лопнула… «Все равно они бы пришли к безумию, — сказал я себе. — Победа низвергла бы их так же, как и поражение. Они не могли противостоять своему неистовству».

И меня снова охватило ликующее чувство, что я спасся, вышел живым из этой бойни. Каждую последующую минуту это чувство становилось все сильней. Я сознавал, что имею полное право на радость, имею право ликовать от счастья. Но жизнь не выработала во мне этой привычки, и поэтому я стеснялся своей радости, стеснялся выражать ее открыто. Все же через некоторое время тишина этой ночи принесла успокоение и моим взволнованным чувствам и смятенным мыслям.

— Чионка! — крикнул я. — Неси ром, выпьем за мир!

И я глупо, по-мальчишески, опорожнил залпом полную кружку. Без привычки она сразила меня. Ослабев, я свалился у окопа и мгновенно заснул спокойным, глубоким сном.